— Это похоже на усмирение дикого зверя, — говорю тихо. А Бартль добавляет: «Ни фига себе!», что должно выражать, очевидно, его крайнее удивление.

— Давайте, Бартль! Помогайте! Вы и «кучер»! Я могу и в одиночку постоять на охране.

Скоро замечаю, что этот мой приказ был ошибочен: Ефрейтор не хочет никакой помощи.

Он обвивает трос весьма искусно, так словно должен обвить его вкруг швартовочной тумбы, вокруг мощного ствола — а именно на самом его толстом конце, около среза. Затем несколькими простыми, но понятными движениями рукой, показывает мне, что трос слишком короток и что нужен длинный рычаг.

Во мне еще более растет уважение к нему, потому что теперь ефрейтор присоединяет цепь к тросу, а другой ее конец к большому кованному буксирному крюку под мотором автобуса.

Связка из стального троса и цепи образует интересный линеамент на дороге.

Ефрейтор наклоняется то в одну, то в другую сторону — ясно: Он укладывает связку таким образом, чтобы она не запуталась, когда ствол начнет движение.

Наконец снимает китель и бросает его на сидение водителя. Мы же являемся лишь безучастными свидетелями происходящего.

Этот парень делает все так, будто с детства приучен таскать деревья автобусами.

Он еще раз проходит по стволу, сплевывает себе на руки, нагибается, показывая нам свой худой зад в испачканных штанах под грязной рубахой, проверяет еще раз положение троса и цепи, забирается, проворный как обезьяна, на свое водительское место и заводит мотор.

Напряженно наблюдаю, как медленно, буквально по сантиметрам автобус движется назад — и как при этом связка трос-цепь на дороге будто оживает и начинает натягиваться. И тогда автобус останавливается.

Ефрейтор снова вылезает из кабины и со всей тщательностью проверяет связку, а потом командует обоим моим воинам, чтобы они укрылись в кювете и не высовывались. Так как мотор автобуса гремит, не могу понять, что он им орет, но могу себе представить: Если трос разорвется, то снесет бошки напрочь!

Ефрейтор потирает руки. Все говорит в нем: Теперь отступать нельзя.

Я говорю «Тьфу, тьфу, тьфу» про себя и стучу так, чтобы никто не видел, три раза по стволу.

И тут же слышу хруст и стон. Рев и треск.

О, Господи! — это же шестерни коробки передач! Никакая машина не выдержит такой нагрузки! Вижу, как колеса пробуксовывают и с дороги поднимаются клубы пыли, как колеса, однако, затем, все же начинают движение: Ефрейтор два, три раза так сильно дергает, что ствол — и это не может быть обман зрения — сдвигается на несколько сантиметров.

А затем он слегка подъезжает вперед, переключает передачу опять на задний ход и заставляет автобус с взвывшим от натуги мотором, и треском передаточного механизма, сильно натянуть цепь и трос. После чего, под резкий вой, писк и хруст, сантиметр за сантиметром и с то и дело пробуксовывающими шинами он оттягивает ствол.

И ствол следует за ним, стальной трос крепко держит его! Мне хочется орать во все горло от натуги, но я сглатываю крик напрочь.

Ефрейтор подходит и говорит — и это звучит как извинение:

— Была бы у меня передача помощнее, а так только двигатель запорем!

Вижу, что парень промок насквозь от пота.

— Такой вес я смог, конечно, немного оттащить, но также совершенно ясно что…

Я думаю: Мой Бог, да я видел это.

И затем слышу, как он говорит, обращаясь к Бартлю:

— Мой автобус с этим не справится!

Бартль выражает свое восхищение, обернувшись ко мне, единственным словом: «Специалист!»

Теперь крона дерева лежит, словно густой куст прямо на дороге. Ефрейтор приносит из автобуса топор и ножовку и срезает три, четыре самых крупных ветви, которые Бартль и «кучер» оттаскивают в кювет. Мгновенно образуется проезд достаточно свободный, чтобы проехать. — Разрешите сначала мне проехать! — обращается ко мне ефрейтор и улыбается, — Я шире. Вскоре после этого смотрю с прыгающим от восторга сердцем, как капот двигателя, а затем и весь зеленый автобус, словно доисторический монстр, движется сквозь зеленую чащу. Затем автобус останавливается, и водитель еще раз вылезает наружу.

Мы обмениваемся рукопожатием. Бартль к моему удивлению тоже крепко пожимает руку ефрейтора.

Я хочу обнять этого человека. Но он уже снова за рулем, а затем подает странно приглушенные ревущие сигналы, которые я не раз проклинал в Париже, когда радиатор автобуса внезапно останавливался перед кем-то. Но теперь эти внезапные глухие звуки автобусного клаксона звучат как гимн нашему триумфу!

Когда автобус, выпустив огромное сизое облако выхлопа, исчезает из виду и «кучер» вновь садится за руль, я, все еще удивляясь, стою на дороге рядом с Бартлем.

— Он все-таки молодец! — говорю задумчиво.

— Мы тоже, господин обер-лейтенант!

— Вы правы… Но вот то, что удалось отдельно взятому ефрейтору, и для чего целой фельдкомендатуре потребовались бы танки — налицо!

— Они их все равно не получат! — усмехается Бартль.

Я чувствую себя легко, словно блестящая золотистая жиринка на горячем бульоне. Уверенное ощущение того, что перед нами теперь открытая дорога, окрыляет меня чрезвычайно. Бартль вполголоса напевает себе под нос:

Он кажется вне себя от радости. Таким как теперь я еще никогда не видел его. Однако нечего терять время на торжества! Мы должны немедленно продолжать путь. За нами по пятам следуют злобные фурии, и сейчас у нас появился реальный шанс слинять отсюда по-быстрому. Все хорошо, но до ночи можем не успеть. А ехать ночью будет слишком рискованно. Но, все же, попробуем еще проехать с Божьей помощью, сколько сможем, а затем разместимся в каком-либо подразделении или найдем штаб, где нам помогут найти квартиру. Когда снова устраиваюсь на своей «охотничьей вышке» и «ковчег» начинает движение, ругаюсь, на чем свет стоит: То, что досюда могут дойти танки, чтобы очистить шоссе — это нужно расценивать, конечно, как полный идиотизм. Этот придурок в фельдкомендатуре даже не знал, где была заблокирована дорога. В его заизвесткованном мозге застряло только «заграждение на дороге», так как ему кто-то откуда-то позвонил, что дорога непроходима в настоящий момент. И он тут же наложил кучу в свои серые штаны. Наверное, партизанам вообще стоило бы всего лишь установить запрещающие таблички на всех выездных дорогах вокруг наших баз, и окружение было бы полностью завершено. «ПРОЕЗД ЗАПРЕЩЕН!» — такой дорожный знак подошел бы как нельзя лучше.

Добрых 50 километров за Niort. Дорога стиснута живыми изгородями. Путанные тенистые орнаменты на стенах домов, величественная платановая аллея. Но и здесь: все словно вымерло.

Хотя дневной свет уже больше не удовлетворяет нас, и мы должны уже озаботиться своим размещением, я решаю: Проедем еще немного. Теперь я должен настроиться на чувства франтиреров: Вероятно, Старик был абсолютно прав, когда говорил, что считает их малодушными засранцами, а не настоящими солдатами. Серьезно говоря, я никогда не верил в эти его слова. Сверх того я слишком хорошо знаю французов. «Honneur et Patrie!» Эти слова твердо застряли в их головах, а в солдатские игры они не склонны играть. Во Франции, конечно, как и везде, среди населения имеются и упертые члены какого-либо тайного ордена и сумасшедшие сорвиголовы, и неудержимые мстители. Это то, что и беспокоит меня больше всего: Франция побеждена, и большинство ее солдат были отпущены по домам. Вопрос только в том, где они теперь находятся? То небольшое количество стариков и старух, которых мы видим, не может быть всем населением! Через нескольких километров подъезжаем к дорожной развилке. «Кучер» сворачивает налево. Не проходит много времени, и дорога изгибается на север и затем на запад. Мы, без сомнения, едем курсом на запад — а это значит: снова к побережью. Приказываю остановиться и слезаю с крыши. Между Бартлем и «кучером» разгорается спор: Дорожный указатель должен указывать налево, на Poitiers, утверждает «кучер».