Он бросает украдкой взгляд на наручные часы. Коротко представляюсь — и с места в карьер. Раз мне поручено писать о введении в бой войск в этом районе, мне необходимо знать, какое общее настроение царит среди солдат. Короче: хочу идти с ними. Неся эту ересь, чувствую себя в дурацком положении, потому что капитан при этих словах вытаращился на меня как на невиданный сорт придурка. Прилагаю усилия, чтобы отбросить охватившее меня смущение. И тут, впервые за все время поездки, этот капитан просит меня предъявить документы.

Вытаскиваю их из бокового кармана и протягиваю ему. Капитан внимательно сравнивает фотографию с оригиналом. А затем восклицает: «Ого! Подписано Кейтелем!» — «Это копия.» — «Ну, все-таки!» — говорит капитан. А затем деловым тоном добавляет: «Вам необходимо зарегистрироваться у вахмистра, так, на всякий случай.… И, как вам известно, документы вы также оставите у него. Надеюсь, у вас есть личный опознавательный знак?»

Кажется «официальная часть» закончена, но все теперь выглядит так, словно капитан, против ожидания, имеет для меня еще время. Менторским и поучительным тоном он говорит: «Судя по всему, можно сказать, что ситуация стабилизировалась. Скорее все смешалось…. Высадка союзников определенно будет — никто только не знает где. Нашим войскам требуется отдых и пополнение резервами и боеприпасами. Нужны свежие части, но об этом не стоит и думать.»

Взгляд капитана мрачнеет: «Там впереди дела не очень-то хороши. Нет стабильной линии фронта, как и четкой системы траншей, в вашем понимании. Ни следа от так называемого «Атлантического вала»: мы забыли об эшелонированной обороне. Вместо этого лишь отдельные перекрытые щели, несколько связанных между собой ходов сообщения, конечно же окопы, насыпные земляные валы и каменные стенки. И самое ужасное: все имеет отвратительный обзор. На деревьях — снайперы-кукушки. Уже были штыковые атаки в ближних боях. И даже рукопашные схватки. Может вам стоит еще раз крепко подумать о походе с нами?»

Мне бы ударить себя в грудь кулаком, да гаркнуть: «Неужели я выгляжу так, словно страстно желаю отсидеться в тылу?» Но вместо этого довольно буднично интересуюсь, в какое время будем выступать.

«В 23 часа 30 минут», — отвечает капитан. Затем спрашивает: «Какое у вас есть оружие?» — «Пистолет Вальтер и автомат» — отвечаю коротко. Капитан кивком принимает эту информацию.

«Мы доставим вас сюда, — показывает он точку на испещренной значками карте, — Здесь стоит огромное дерево — дуб. Вы будете ждать точно в этом месте. Пройдет часа 2–3 пока вам наскучит. Тогда вас снова подхватят — я имею в виду, сопроводят — и вы вернетесь со смененными людьми назад, сюда».

Указательный палец его правой руки скользит по карте туда сюда. Напрягаюсь, чтобы ухватить изображенное на карте, но понимаю, что мне это не удастся.

«Здесь, на карте, масштаб 1 к 200000…» Поразительно: цветная французская карта, а на полях строгая надпись: «Спецпечать! Только для служебного пользования!»

«Вам не удастся многое увидеть, — продолжает капитан, — Вы же знаете, ночью все кошки серы…» И вновь поучающим тоном: «На нашем участке фронта, натиск противника очень силен. Но у нас хватает сил удерживать позиции. То, что противник до сих пор нас не смял, мы объясняем тем, что здесь не могут действовать его танки.… Сначала они пытались просто перевалить через стенки, но при этом показывали свои днища и тут же получали снаряд. Днища у них небронированные… Там, впереди, стоят несколько сгоревших остовов.»

С замиранием сердца, слушая речи капитана, всматриваюсь в карту, словно пытаясь прочесть: Повезет? Не повезет?

«Пешком почти полчаса… — снова объясняет капитан. А затем нараспев добавляет: — Возможно, что мы вас разочаруем, т. к. может быть, сегодня ночью ничего не произойдет… Но пренебрежительно мы к этому отнестись все равно не можем…»

До вечера еще полно времени. Развернув атлас дорог, пытаюсь определить дорогу, по которой нам следовало бы ехать, чтобы найти кратчайший путь к Бресту. Надо было ехать строго на юг, в направлении Флер-де-л’Орн, а затем за Домфрон на запад через города Фужер, Динан, Сен-Бриек, Морле до Бреста — через всю Бретань, так сказать, по продольной оси. В общей сложности — 450–500 километров — один, два дня на всю поездку.

Какого черта я так не сделал? Можно было бы ехать через Ренн. В нем и заночевать. Ренн — довольно красивый город.

Слышны звонкие трели жаворонков, а над луговыми цветами видны танцующие бабочки-лимонницы. На заднем плане валяются разорванные легковушки с бессовестно задранными вверх колесами в окружении выгоревших дотла, угольно-черных грузовиков полных сожженных винтовок. Видно, целый обоз попал под атаку штурмовиков.

Сложные декорации: абсолютно нереальные.

Подсознание активно работает. Отдельные впечатления прошлого и настоящего наслаиваются и перемешиваются: переживаю сцены, происшедшие года тому назад, так ярко и живо, будто это было лишь вчера. Затем, меня охватывает чувство того, что я такое уже когда-то переживал и что-то подобное уже видел. Подчас, лишь усилием воли заставляю себя вновь вернуться в окружающее меня время и пространство. Но действительность кажется мне лишь дурным сном.

Солдаты уплетают хлеб с искусственным медом. Сам вид этой липкой, клейкой мешанины вызывает у меня зубную боль. Требование перед выступлением — ничего не есть! Это я знаю из книг. Ранение брюшной полости, с переполненными кишками очень опасно.

Острым, как бритва ножом, разрезаю свою тетрадь для рисования пополам: книжного формата. Чистую пленку я уже заправил, но, честно говоря, не очень-то люблю работать таким высокочувствительным материалом. Рисование мне больше по душе.

Чтобы убить время, присаживаюсь на кучу свежесрезанных ветвей деревьев и рисую акварелью пейзаж лежащий передо мной. Но он мне не совсем нравится: вид слишком банален, чересчур много серого цвета, никаких контрастов. Также как и никаких резко-очерченных форм. Кроме того, никак не могу сконцентрироваться на рисунке.

Вместе с солдатами вперед — на линию огня. Озорство7 может быть. Вероятно мне необходимо своего рода чистилище. Меня раздражает неосознанный страх, что меня раскусят и представят тщеславным человеком перед всеми встречными-поперечными. Или обличат как шулера.

Кажется, что все вокруг завидуют моей независимости. О том, как трудно порой отдавать приказы самому себе, кажется, никто не задумывается. Также никого не заботят мои угрызения совести, когда решаюсь покемарить лишь пару часов в сутки, пока все спят. Так кто же кому должен завидовать? Кто кому?

Два солдата подходят ко мне и задают вопрос: «Как дела на родине, господин лейтенант?» — «Довольно давно там не был» — отвечаю уклончиво. «У нас здесь никаких известий из дома. Ни почты, ничего.»

Что же сказать этим бойцам? Они же захотят узнать, какие города были подвергнуты бомбардировкам.

Радуюсь тому, что одет сейчас не в голубую морскую форму, а в серую полевую, хотя и морского артиллериста. Чувствую всю свою неуместность нахождения здесь — даже в этой форме цвета хаки. У вахмистра получаю каску. Он с радостью отмечает, что у меня есть автомат.

На фоне неба понемногу тают очертания деревьев. Скоро от них остаются лишь очертания. А потом, когда опускается ночь, начинается война…. На этот раз и для меня.

В пустой конюшне нахожу свой взвод. При свете коптящих штормовых фонарей на соломе лежат в полном снаряжении, готовые к построению, солдаты. Не разгляжу лиц под касками, но потом в какой-то миг понимаю, что лица солдат замазаны черной краской, так что различимы только белки глаз.

Едва ли кто из этих парней представляет себе, какое сложилось положение на фронте. Ни смеха ни острого словца. Резко пахнет потом. Пушечное мясо. Снова и снова смотрю на глаза, поблескивающие из-под касок.

Они действуют мне на нервы. Внутри поднимается волна горечи: с одной стороны — извечная пропагандистская болтовня — с другой эти, находящиеся здесь в тупом стадном чувстве покорности судьбе, жертвенные бараны.