Внезапно меня охватывает чувство жалости. Даже печали. Как нарочно, я, тот, который всегда ненавидел людские сборища, должен терпеливо ждать своей участи в этом тупом стаде.

И в тоже время я околдован этими солдатами в касках: края каски имеют классически красивые изгибы. Каска придает даже очень средненькой физиономии решительный вид — только не стоит окрашивать лицо в черный цвет!

Мелькает мысль: Гойя! Эта сцена могла вполне быть одной из его гравюр. Акватинта. Стоит лишь пару световых пятен сгладить, а все остальное затемнить: «Los desastres de la Guerra.»

Если бы только у Гойя была подобная каска! Что против этого таз парикмахера томми и писсуар американцев! Отто Дикс — тот знал, что за великолепная форма у немецкой каски. По Дрезденской Академии ходил листок Дикса, очень похожий на картину, что я вижу сейчас.

Гойя и Дикс!

Будь я преподавателем в Академии, я бы рисовал каски — спереди, сзади, перевернутые на макушку. Они тяжелы как оставленные отливом корабли на песке. Но не надо лукавить: неправильно нарисованные стальные шлемы выглядят как тазики для салата, а плохо нарисованные корабли тонут.

Бред какой-то! В такое время думать обо всей этой ерунде!

Бойцы натянули на шлемы эластичные ленты, а между сталью и лентами вставили ветки. Эта картина напоминает мне игру моего далекого детства: игру в индейцев. Мой тогдашний головной убор индейца племени сиу был сделан из полосок картона, в которые я вонзил петушиные и гусиные перья.

«Господин лейтенант! Прошу вас…» — какой-то фельдфебель подает мне жестянку с темным содержимым. Мгновенно соображаю: Я тоже должен окрасить лицо в черный цвет. «Это обязательно?» — задаю вопрос. «Это приказ, господин лейтенант!» — «Ладно!» — бормочу и опускаю три пальца правой руки в мазь. Довольно трудная задача без зеркала превратить себя в мавра. Но зеркала нет.

Фельдфебель напряженно смотрит, как я намазываюсь. «Еще вот здесь, на скуле, — говорит он, — и под бровями». Охотнее всего он приложил бы свою руку к окраске моего лица, но это лишит его возможности комментировать мои действия.

Моя суть актеришки не могла яснее быть выражена ничем, как этой жестянкой с мазью. С ее помощью я легко превращаюсь скорее в Мефистофеля, а не в солдата на передней линии фронта.

Надо быть начеку, чтобы никто не заметил моей нервозности. Все же я здорово нервничаю. Важнее всего сейчас это дышать как можно легче и равнодушнее. Я научился этому на подлодке. Тяжелое дыхание было там предосудительным. Нужно было держать себя в руках даже тогда, когда «балки» стонали и кряхтели, а страх быть расплющенным забортным давлением воды, холодной рукой пережимал горло.

Если я правильно все понял, то у нас еще целый час до выступления. Мог бы заняться тем или другим, но предпочитаю остаться здесь, рядом с этими солдатами, с которыми мне предстоит идти и попытаться хоть что-нибудь почерпнуть из их разговоров.

И тут замечаю, что они почти не говорят. Эти ребята кажутся довольно юными. Большинство пытается в эти последние минуты спокойно покемарить, другие лежат в каком-то странном вывихнутом положении. Выглядят так, словно у них вывихнуты и вывернуты руки и ноги.

В детстве у меня не так выглядели даже мои оловянные солдатики. На них была чистая форма, на спине каждого был ранец с уложенной сверху скаткой одеяла и болтающимся снизу котелком. Лучшие солдатики моего детства, а именно уланы, были выстроены в ряд на тепловом поворотном диске: прямые словно свечки, на спинах коней, пестрые вымпелы на пиках, а лица окрашены в нормальный, естественный цвет. Я так гордился в детстве этим диском! Он был самым современным из всех тогдашних дисков: нижняя часть его была из металла. В междисковое пространство через винтовой штуцер можно было заливать горячую воду. И тут же всплывает еще картинка того времени: вижу свое отражение в зеркале, с глазами полными ужаса, без бровей и ресниц, которые я сам себе выжег, когда с большим воздушным шариком подошел слишком близко к раскаленной печной колонке. Острое пламя нагнало на меня первобытный ужас.

Воздушные шарики! Черт его знает, почему мысли унесли меня к этим пестрым, упругим гигантским яйцам. В любом случае, лучше думать об этих невинных забавах, чем сходить с ума от представления того, что может случиться через несколько часов. Мы тогда навешивали шары — один за другим — на решетку перед украшенным мраморными плитками входом магазина Тица, в Хемнице. За кассовый чек в 5 марок продавался один шарик. Потому мы спрашивали выходящих из этого храма торговли покупателей, не дадут ли они нам свои кассовые чеки, ради Бога, пожалуйста! И так выпрашивая, а затем, считая чеки, чтобы сумма была 5 марок, мы, сминая выходивших из магазина людей, буквально ломились в него и требовали у стойки возле главной кассы, новый воздушный шарик.

Совсем спятил: телом я уже на линии фронта, а мыслями в Хемнице, в Саксонии, где мне уже нечего терять в течение нескольких лет, где все мною теперь позабыто, позаброшено. Сровнено с землей. Разрушено и сожжено дотла. Черт! Эти шарики все не идут из головы. В то время мне было, наверное, лет 10, когда я придумал изощренную месть против великодержавного универмага. Там внезапно отказались давать нам более воздушные шарики. Кто-то высмотрел, что у нас уже есть огромная гроздь гигантских «виноградин» всех цветов. Отказ был несправедливым. А несправедливость должна быть наказана! Поэтому мы решили перенести наши игры в этот универмаг. Двадцати моим товарищам нужно было проскочить от буфета на 6-ом этаже, до 1-го этажа, и прорваться сквозь неприятельские ряды. А другие двадцать ребят — и я в их числе — должны были поймать их и сорвать красную шерстяную нитку, которой у них была обвязана левая рука. Сначала прорвались пятеро. Потом мы поменялись и от нашей группы прорвались десять…. Мы победили — но весь универмаг пришел в волнение, ведь была суббота, и магазин был переполнен.

Наконец-то! Портупеи и ремни поправлены, сигареты потушены. Без понуканий образована стрелковая цепь, во главе командир взвода. Разрывы вражеских снарядов все ближе. Все молчат. Лишь иногда слышны легкий шепот и шушуканье, как в банде заговорщиков-террористов.

Солдаты тащат на себе легкие минометы, легкие пулеметы и фаустпатроны. Откуда-то доносится: «С боевым крещением!» надеюсь не в мой адрес. Я уже более чем достаточно «крестился боем». К примеру, боевое крещение глубинными бомбами тоже впечатляет, к тому же эти «игрушки» стоят на первом месте из-за своих особенностей «крещения».

Несколько солдат несут легкие сложенные носилки: там впереди имеются раненные и убитые, которых придется транспортировать назад в расположение. В темноте видны лишь белки глаз. Маскарад! Никто не произносит ни слова, но все равно шума производим достаточно. Этот чертов стук, прежде всего, исходит от жестянок противогазов. Идиотское предписание, обязывающее тащить эти дурацкие цилиндры. Возможную газовую атаку никто в расчет не берет. среди цивилизованных народов установлено правило молотить друг друга руками, но не химией.

Луна на ущербе. Небо закрыто тучами. Тучи движутся подгоняемые ветром и Луна то и дело выглянув, прячется за ними в следующий миг. Не могу сообразить: хорошо это для нас или плохо? Со времен моего скаутства и тех походов с наставником Ростом в Шнееберге, я ни разу более не был на охоте в полночь. А может, просто не могу вспомнить…

Надо сосредоточиться на том, чтобы врезать в память местность, по которой двигаемся. Один бы я здесь потерялся. Но в этом стаде… Стадо воняет потом и кожей. А еще может быть и страхом. Страх издает кислый запах. Собаки буквально рвутся с поводка, почуяв запах страха человека. И здесь, в этой тепловатой, равнодушной ночи, собаки могут нас легко учуять на большом расстоянии, особенно, если ветер дует в их сторону.

Ожидаю, что страх скоро захватит и меня. С тех пор, как мы отправились в путь, меня не покидает чувство безопасности смешанного с напряжением высшей степени. Но страх? Пытаюсь устремить течение моих воспоминаний на Ремарка. Но Ремарк сюда не подходит.