— Вероятно, это чистый атавизм, — говорю, наконец. — Но может быть, я тоже тайно верю в большие перемены. Например, в танки, которые придут, чтобы освободить нас от захвата яростным врагом, и в чудо-подлодки, которые положат конец нашим страданиям. Вероятно, я верю во все это, но показываю не слишком отчетливо…

Старик криво ухмыляется и гремит:

— Скорее всего, я так полагаю, тебя однажды причешут против шерстки, а потом публично повесят — нам в устрашение и назидание…!

Перед сном прохожу еще раз по территории флотилии. Время от времени останавливаюсь и осматриваюсь вокруг. Затем прохожу сотню шагов и снова останавливаюсь, задираю голову и рассматриваю небо.

— Небо, — произношу вполголоса.

Надо мной висят звезды, некоторые из которых могу назвать. Задрав голову, произношу шепотом их названия. Но многих совершенно не знаю. Луна не видна. Весь свет идет от звезд. Почему? Моих знаний не хватает: Я даже не знаю, когда всходит и заходит луна. Внезапно яркий луч света бьет мне прямо в лицо. Я будто наталкиваюсь на встречный удар. Правая рука автоматически тянется к кобуре. Луч света опускается передо мной на мостовую.

— Пароль? — кричат мне резко из темноты — и, к счастью, я могу молниеносно его назвать.

Удвоенный наряд патруля, который так испугал меня, стоит под выступом крыши. Доносится стук каблуков и затем хриплый кашель.

— Спокойного дежурства! — желаю в темноту и топаю дальше.

Лежа на койке, еще раз прокручиваю сцену у Старика. Является ли это действительно атавистическим инстинктом, который побуждает меня, как белку, собирать все что вижу и слышу, делать запасы и при этом не задаваться вопросом, удастся ли мне когда-либо ими снова воспользоваться? Верю ли я все же в глубине души, в то, что то, что я делаю, сохранится? Или это мучение является просто моей формой жизнеутверждения? Как смог бы я здесь вынести хотя бы один день без того, чтобы не рисовать, не писать или, по крайней мере, не высматривать и не подслушивать и не вносить все замеченное и подслушанное в свои Заметки?

Дни с моросящим дождем сменяются днями с синим, безоблачным небом. Воздушные налеты бывают, но их удивительно мало. Однако, именно отсутствие вражеских действий и беспокоит меня. Меня охватывает мучительное ощущение того, что земля вокруг нас как бы бесшумно минируется. Для солдат-окопников во время войны не может быть спокойной жизни, если они ничего иного не могут делать, как быть в постоянном ожидании, что до них доберутся вражеские саперы и взорвут к чертовой бабушке. Постоянно докладывают, что французские судостроительные рабочие становятся все нахальнее. Возрастает опасность диверсии. Но что может Старик с этим поделать? Даже если он разрешит закрыть территорию верфи, он вынужден будет все же оставлять рабочих в Бункере. Мы от них зависим. Держу пари, что среди них давно имеются хорошо организованные боевые группы и некоторые даже точно знают, что они должны делать, когда поступит команда к действию. Для нашей непосредственной защиты организовано удивительно мало, и эта малость, как мне кажется, сделана излишне робко. Такое чувство, будто бы все поражены странным параличом. И только Старик вертится юлой среди всего этого. То он требует расставлять дополнительных часовых вне стены, как только начинает темнеть, то снова и снова обходит территорию флотилии, чтобы обнаружить уязвимые места. После такого обхода он жалуется мне:

— Если бы они только захотели, то стерли бы нас в ноль с лица земли.

Судя по всему, нам предоставлено нечто вроде отсрочки. Инжмех флотилии говорит более определенно:

— Они разрешают нам тушиться в собственном соку.

От Maquis трудно укрыться: каждую ночь в городе то тут, то там вспыхивает яростная перестрелка, но это уже не новость.

— Ни два ни полтора, — произносит Старик и это звучит так, что кажется, ему было бы лучше, если бы, наконец, это началось.

Что за парадокс: Мы окружены, и, все же, я внезапно чувствую себя свободным — вопреки всему беспокойству — впервые за долгое время. Не досягаем для главарей в Берлине и Париже. Будь, что будет — во всяком случае «откомандировать» меня никто больше не может. Кажется, у Старика дела тоже идут по-прежнему: Он явно оживает: Его жизненные силы пробудились. Старик даже рядится в образ, напоминающий манеры ландскнехта, и появляется теперь в галифе и высоких сапогах. Возникла проблема с боцмаатом по имени Мертенс.

— Один из лучших людей старого корабля-ловушки, — поясняет Старик, — но с ним просто не могу больше ничего поделать: он все время попадает в новые трудности… А у него уже десять боевых походов.

Мертенс сцепился с «парнями из штолен», конечно будучи пьяным в дымину. Он якобы пристал к одной из «остановившихся там» дам и сцепился по крупному с каким-то обер-лейтенантом. И очевидно не только на словах. Когда его хотели арестовать, Мертенс, который судя по всему, обладает силой Берсерка, проявил упрямство и трёх человек, приблизившихся к нему, уложил на землю. Существует версия выдвинутая Мертенсом и подтвержденная двумя матросами, согласно которой он делал даме только учтивые комплименты, но, очевидно, на языке, который не был знаком ни ей, ни выскочившему ей на помощь обер-лейтенанту. Старик вздыхает:

— Это мне начинает уже надоедать, и я больше не знаю, что должен делать. Если рапорту дадут ход, то мы лишимся одного из наших лучших людей…

Я размышляю: Тебя заботит скорее мысль, а не сорвется ли этот человек еще раз… Спустя несколько часов, Старик сообщает мне:

— Опять новости! — и ждет, пока я не поднимаю напряженный взгляд. — Драма ревности в борделе! А это значит: На волосок от трагедии оказались. Полное безумие!

Узнаю: Какой-то матрос нашел за диваном в комнате проститутки фотографию своего приятеля, в нем взыграл зверь, и тогда он подстерег своего друга и выстрелил в него. К счастью, и вследствие своего опьянения не попал.

Из радио звучит:

«— Верховное главнокомандование Вермахта объявляет: К югу от Caen были укреплены отбитые вчера у врага наши позиции и наши войска сдерживали возобновленные атаки противника. Исходные позиции танков к востоку от Caen были разбиты массированным артиллерийским огнем.

В районе западнее Caumont противник проник несколькими клиньями, которые были блокированы брошенными в бой нашими сорока пятью танками… Американские подразделения продолжали наступление западнее Saint-Le всеми силами. Вражеской группе в двадцать танков с пехотой на броне удалось нанести атакующий удар и прорваться вплоть до Canisy. В ходе этого рейда пять танков были подбиты. Здесь и у Marigny завязались ожесточенные бои. Севернее Periers наши войска прочно удерживали позиции, отражая все атаки противника… Активные действия нашей боевой авиации были направлены минувшей ночью по исходным позициям противника у Caen и по морским целям северо-восточнее Cherbourg … Противник потерял в воздушных боях одиннадцать самолетов. На территории Франции за это период было уничтожено в боях сорок террористов.

Огонь возмездия по Лондону продолжается.»

Старик выключает радио. Повисает долгое молчание.

— Звучит не слишком торжественно, — говорю вполголоса.

Старик лишь яростно мотает головой.

— … в боях уничтожены… активные действия нашей боевой авиации, — произносит он наконец и повернувшись ко мне усмехаясь язвит:

— Твои люди!

В эту минуту появляется адъютант и с довольно важным видом. Он кладет Старику чуть не под нос несколько папок для бумаг и раскрывает верхнюю. Старику следует немедля прочитать находящееся внутри. Не приходится долго ждать, как я тоже узнаю: Несмотря на наше трудное положение и на то, что едва ли придут еще подлодки, опять возникает старая проблема: Должно ли быть возвращено на продсклад все неизрасходованное продовольствие вернувшимися лодками или нет? Зампотылу настаивает на имеющихся инструкциях, но матросы не хотят понимать, что продовольствие, которое они сэкономили, как они утверждают, «своими недоеданиями в походе», снова должно быть сдано на склад. Они пытались вынести банки консервов с борта, чтобы послать полевой почтой в бандеролях домой. Еще недавно экипажи так не поступали.