Не хочется ехать так же долго как ранее по дороге в Этрета. Ладно, посмотрим карту. Может, удастся найти какой-нибудь более защищенный путь. Пошел дождь, а это значит, что мы можем мчаться, не поднимая за собой предательские тучи пыли и выскочить на побережье.

Среди красных линий соединяющих черные точки селений, выискиваю одну, ту, что нам пригодится.

— Вот здесь долина Сены. Едем по ней до Больбека. Делаем крюк примерно в 25 километров на юг.

Водитель боится, что я могу еще раз поменять свое решение.

— Это хорошее решение, господин лейтенант! Был бы еще у нас запас бензина в багажнике побольше. Разок заправиться не помешало бы!

Итак, делаем крюк в тыл нашей линии обороны. Узкая дорога ведет по маленьким селениям и деревушкам. Деревянные указатели с цифрами и написанными по шаблону значками указывают, что почти повсюду на постое расположились солдаты. Но их нигде не видно. Максимум, что удается разглядеть, так это стоящие под кронами садовых деревьев тягловых лошадей, да несущего охрану ворот какого-то начальника часового.

Несколько раз вспугиваем стаи пасущихся на покрытом красными маками зеленом лугу черных ворон.

В низине располагается небольшой промышленный поселок. Вновь многочисленные указатели сообщают о присутствии солдат. Но и тут, ни на рыночной площади, ни на извилистых улочках не видно ни одного военного. На выезде из поселка в капонирах укрыты маскировкой несколько бронетранспортеров.

На небе собираются тучи. И вскоре начинается проливной дождь. Вся местность вдруг скрывается в пелене дождя. Но в одном месте остается ясная, кобальтовой синевы, проплешина неба. Вид такой, словно при побелке нерадивый маляр пропустил одно пятно подложки. Встречный ветер яростно бросает в лицо тяжелые капли дождя. Такое чувство, что с неба бьет поток града. Водитель все никак не успокоится и продолжая ругать и погоду и дорогу, вертит головой по сторонам. Я же молчу.

Ливень сделал луга еще более зелеными. Освещенный пробивающимся сквозь струи дождя солнцем откос стоит в пышном блеске на фоне тяжелых фиолетовых туч, и маки на лугу пылают красным огненным ковром. Кажется, что весь холм охвачен огнем. Светлые пятна на телах коров, понуро стоящих привязанными к врытым в землю колышкам в кругу сочного клевера, ярко выделяются на общем фоне, а одинокая фабричная дымовая труба, торчащая в узкой долине, превратилась в яркий, кирпично-красный пылающий палец, высящийся на скрытом в дождливой дымке фоне.

В полдень подъезжаем к какому-то крестьянскому двору. Хозяйка хочет приготовить нам яичницу. Садимся с семьей за стол. К яичнице подают хлеб и сыр. Наконец-то добрая, сытная еда. Хозяйка ставит на стол сидр, который называется „le boisson“ — напиток.

За Этрета мы выезжаем на побережье. Показываются солдаты. По обе стороны дороги через небольшие промежутки расположены уже обжитые, в человеческий рост перекрытые «щели». Противотанковые заграждения оставили свободным лишь небольшой проезд. По полям тянутся проволочные заграждения, такие же, как и под Этрета. Во многих местах вместо противотанковых свай забиты стволы деревьев, обвязанные и связанные в сплошной забор колючей проволокой и колючей проволокой с минами.

Считаю сплющенные остовы автомобилей стоящих по сторонам дороги и быстро насчитываю более полутора десятков. А вот подряд три сожженных автомобиля. Здесь шла колонна.

Город Фекамп. Направляюсь в собор. Он не пострадал. Внутри собора сумрачно и прохладно. В качестве купели использованы две огромные морские раковины. В боковой часовне коленопреклоненные, одетые в черное женщины. Их взгляды направлены поверх коричневых мешков с песком, за которыми скрыт алтарь.

Задняя стена главного алтаря покрыта маленькими мраморными плитками с золотом выписанными надписями: „Merci-reconnaissance au precieux sang!“ На позолоченной ленте можно прочесть, что аренда такой дощечки на год стоит 5 франков. Поэтому-то, наверное, бедняки царапают свои благодарности прямо на белой штукатурке стен.

Когда я читаю на карте название Fecamp, то невольно думаю о “Benedictine” и даже представляю себе как наяву бутылку с таким названием. Издалека долетает сладковатый запах с ликерной фабрики. На воротах висит табличка, что здесь вырабатывается продукция только для германских вооруженных сил. Точно такая же табличка в витрине Cafe Симоны в Ла-Бауле. Как же тогда удается французам тоже пить старый добрый Benedictine?

Комендант города, тучный майор, расположился прямо у ликерной фабрики. После официального приветствия не могу не удержаться от колкости в его адрес: «Господин майор расположился прямо у источника». Майор негодующе протестует: «Толку-то. Свободной торговли здесь нет. Каждая бутылка регистрируется: Все товары принадлежат маркитантам.» А затем, помолчав, добавляет: «Во всем должен быть порядок!»

Охотнее всего я бы ответил, что господин майор прав, но решил прикусить язык.

У майора странно бегают глазки. А красный нос выдает определенного пьяницу. Он уже более 2-х лет находится во Франции. Сколько же Benedictine и отменного красного вина прошло через его «неподкупную» глотку? Становится ясно, почему майор почувствовал себя неприятно при моих словах. Ведь каждый день такой сытой жизни здесь может стать для него последним.

Устраиваюсь на жилье в покинутом доме на пляже. Не роскошь, но вполне сносно.

Бешеная стрельба страшно пугает меня. Я буквально слетаю с кровати. Стрельба доносится со стороны гавани. Над меловыми отрогами мне видны лишь светильники осветительных ракет. Рядом тихо покашливает мой водитель. Он тоже смотрит в окно.

— Слышите этот гул, господин лейтенант? — произносит он вдруг, — Это снова эти чертовы бомбовозы!

Напрягаю слух: «Это не бомбовозы. Это катера.»

Снова слышны залпы орудий.

— Английские катера…

— Ну, молодец, догадливый какой!

Едва рассвело, едем в гавань. От часового на пирсе узнаем о ночных событиях: небольшие сторожевые корабли, переоборудованные для военных нужд рыболовные боты, при возвращении со своих позиций на базу были атакованы катерами противника. Не погиб ни один наш корабль. Только в одном экипаже двое убитых и несколько тяжелораненых. Этот бот стоит у пирса. На палубе видны застывшие лужи крови. Вокруг лежат разрезанные и простреленные насквозь сапоги.

Командир, обер-унтер-офицер из Экернфёрде (городка в Шлезвиг-Гольштейне), завтракающий в своей каюте, описывает мне ситуацию с помощью ножа и вилки: «Вот здесь они и вынырнули из темноты. А нам накануне сообщили о группе наших кораблей. Потому-то мы и не стреляли, хотя и подали опознавательные сигналы. В ответ получили по зубам. У них было гораздо больше кораблей. Это была абсолютно нечестная игра!» Его благородный гнев обрушивается на головы недостойного противника.

Немного позже вижу убитых. Они лежат, словно надломленные деревца. Их уже охватило трупное окоченение и потому вряд ли можно будет уже распрямить. Мой товарищ по Академии по фамилии Свобода был также окоченел и тверд когда я нашел его меж темно-зеленых зарослей водных растений в пруду Мекленбурга. Свобода перегрелся на солнце и плотно поев полез в вечерних сумерках в воду. Этого ему хватило за глаза. В таком вот согнутом каменном оцепенении его нельзя было даже в гроб уложить. Пришлось его, из-за погнутых к груди колен и согнутых рук, оставить лежать на голой земле рядом с гробом.

— Весело лежит, — сказал проходивший тогда мимо крестьянин, уже видавший много утопленников. Позже я думал: Начало и окончание трупного оцепенения очень важная точка опоры для криминалистов.

И этим парням придется здесь еще поваляться, пока снова смогут вытянуться.

Подчас я ощущаю себя переодетым шпионом, отменно экипированным качественной легендой и документами. Но как это выглядело бы на самом деле, если бы меня при таком блуждании по краям и весям действительно приняли бы за шпиона — шпиона с первоклассно сфабрикованными фальшивыми документами? Подписанный самим Кейтелем пропуск в кармане моего кителя давал мне такие полномочия, что в самый раз для настоящего шпиона.