— Этот стук — он должен быть таким? — спрашиваю «кучера».

— Так тошно, господин оберлетнант! — хрюкает тот назад.

Я благоразумно пока не влезаю на крышу. Не хочу придать дополнительного комичного эффекта нашего убытия стоящим вокруг зрителям.

Прижимаюсь вплотную к водителю. В «ковчеге» стало довольно тесно, особенно для Бартля, который вынужден сидеть вместе с мешками полными почты.

На крыше мешки, внутри мешки — мы смотримся как экспедиционный автомобиль.

— Ну, с Богом! Желаю вам сломанной мачты и поломки шкота! — раздается голос командира.

Неужели этот человек никогда не обретет покой? Он стоит рядом с адъютантом, который беспокойно переминается перед своей дверью.

Мы не договорились ни о каком знаке для начала нашего движения, но «кучер» понял — слава Богу! — что мы должны показать сейчас впечатляющий и запоминающийся старт.

Когда «ковчег» приходит в движение, начинается большой шум и гам. Во мне поднимается ликование: Господь Всемогущий! Мы движемся! Я как в тумане.

К счастью, «кучер» знает дорогу, и мы быстро выкатываемся на вылетную магистраль.

Штабеля стволов деревьев по левому борту кажутся своего рода маскировкой для бетонированного Бункера. По правому борту раскинулся покрытый травой склон — трава высохшая, коричневатого цвета: не удивительно, при такой-то жаре.

Спортивная площадка. Городской парк, пара лебедей на пруду…

Кидаю последний взгляд на Старый пиратский порт La Rochelle… А дальше: пустые бочки в качестве ограждения какой-то стройплощадки, строительный мусор, цементные трубы…

Навстречу нам движутся велосипедисты: рабочие в глубоко надвинутых кепках на головах. Стоящие вразброс, вплотную к дороге, одноэтажные дома, справа одинокая серая церковь. «BOUCHERIE» — «COIFFURES» — «BOULANGERIE» — «PATISSERIE»… Проезжаем аллею из обрезанных платанов, которые уже выгнали новые, толстые зеленые букеты. Затем проезжаем какую-то деревушку: перекресток, вплотную окруженный домами, бистро, авторемонтная мастерская, еще бистро.

Мы и в самом деле находимся в пути!

Что за чувство: В ПУТИ. Солнце остается по косой сзади, и это хорошо. Дорога мерцает от сильной жары. Облака висят в глубине неба, неподвижные, как армада попавших в штиль парусников. Судя по всему, примета скорой резкой перемены погоды.

Сейчас 15 часов 30 минут.

По обеим сторонам дороги расстилаются поля, покрытые легкой зеленью. Мирный ландшафт, будто совсем нет войны. Но затем, у самой дороги, вижу воронку от авиабомбы. Похожа на аварийное бомбометание. Так по дурному отбомбиться вряд ли кто мог в здравом уме.

Окружающая местность слегка волнистая, словно гофрированная. А согласно карте она полностью плоская.

Замечаю, что тени тополей потеряли свои резкие очертания: С запада небо заметно стягивается, солнце затемняется дымкой и напоминает молочную кляксу.

Направляю мысли назад, к U-730: А что, если лодку, все же, раздолбут под орех? Вероятно, война закончится, а бедолаги так и не узнают об этом, если их радиостанция накроется медным тазом. И просто будут волочиться дальше по темному морю…

Погода и в самом деле меняется.

Скоро все выглядит так, будто мелкая, слезящаяся сырость порождается самим воздухом, и капот нашего двигателя начинает поблескивать словно лакированный. Дождь в это время, в этой местности — необычное явление. Но никаких сомнений: Идет дождь, даже если и в такой максимально странной манере — в виде тонкого, легкого пара, будто распыленный из форсунки. Совершенно не такой дождь, как в Бретани. Здесь он едва проникнет в землю. И, все же, этот дождь является благом: он очищает воздух и удаляет пыль.

— Где мы будем ночевать, господин обер-лейтенант? — раздается сзади.

— Не имею никакого представления. Главное, что мы выехали и движемся. Теперь нам надо покрыть как можно большее расстояние, а там посмотрим…

Господ Maquis можно в расчет не брать, просто потому, что здесь, на этой дороге нет никого из нашей «фирмы». И все же надо быть чрезвычайно внимательным и постоянно наблюдать. Как только выезжаем из туманной пелены дождя, хочу забраться на крышу, для лучшего обзора.

Машина, на которой я передвигался за фронтом Вторжения, была лучше приспособлена для моих целей: Она имела люк в крыше, и я мог становиться на сиденье и, высунув верхнюю часть туловища и крепко уперевшись, широко расставить руки, как командир танка.

На крыше мне придется лежать на животе между мешками с дровами, как за земляным валом или еще как-нибудь искривившись.

Что за гримаса судьбы: Из моего пистолета Вальтер я еще ни разу не выстрелил. Мой автомат тоже не пристрелян. Можно было бы приказать остановиться и наверстать упущенное, да боеприпасов теперь довольно мало. Пара магазинов, лежащих на заднем сидении, это и есть весь мой боезапас. У Бартля вообще нет никаких запасных обойм для его пистолета, а «кучера» я еще об этом пока не спросил.

— Едва ль с трудом могу поверить, что нам удалось уехать, господин обер-лейтенант, — бубнит мне внезапно в ухо Бартль.

— Если бы Вы когда-нибудь могли отучить себя от этого, Бартль!

— От чего, господин обер-лейтенант?

— От этого Вашего «едва ль с трудом верю», которое Вы так часто говорите. Это ведь плеоназм.

— Что-что, господин обер-лейтенант?

— Масло масляное. Фраза «Едва верить» — подходит. Она значит «почти, с трудом». Фраза «с трудом верить» — тоже пойдет. Понимаете?

— Нет, господин обер-лейтенант!

— Тогда забудьте об этом!

— Оставшиеся в La Pallice, вероятно потеряли покой, господин обер-лейтенант, — говорит Бартль безразличным тоном.

— Все скоро изменится, — отвечаю также.

Поскольку Бартль молчит на это, я добавляю:

— Не позже, чем здесь появятся янки. И, если хотите доставить мне удовольствие, не говорите как боцман с подлодки U-730.

— Я не понимаю. Поясните, господин обер-лейтенант.

— Тот тоже в каждом предложении ставил словечко «вероятно». Там, по-видимому, Вы и заразились.

— Так точно, господин обер-лейтенант.

— Впредь говорите без «вероятно»!

— Исполню, господин обер-лейтенант!

— И, если можно, также без «исполню» и без «господин обер-лейтенант».

— Так точно, господин обер-лейтенант!

Если бы хоть одна его половина соответствовала тому, что плетущий свои тенета Бартль уже совершил, то все его существо могло бы предложить материал для дюжины киносценариев.

Он вновь становится неразговорчивым. Ему не хватает публики, внимающей каждому его слову.

Тупое удивление «кучера» кажется, больше лишает его мужества, чем побуждает к действию.

Как бы я хотел иметь сейчас другую компанию, нежели интригана Бартля и этого «кучера», о котором я даже не знаю, можно ли на него рассчитывать в случае реальной опасности.

И в этот миг, не знаю почему, Бартль снова вызывает у меня жалость: Я не должен быть столь предвзятым к нему.

Справа и слева местность пересекают ирригационные каналы, исчезающие вдали, в дымке. Небо покрывается облаками.

Коровы неподвижно стоят в мороси мелкого дождя, будто это изваяния, а не живые существа. Тополя по обеим сторонам дороги — парные вертикальные черточки. Они отсвечивают серой влажной корой, что, однако не мешает взгляду бродить по расстилающемуся ландшафту. Благодаря этим тополям он сохраняет свою графическую структуру.

Группа серых овец стоит по левому борту в серой дымке, между ними видны несколько черных.

— Овцы слева стоят — радостно хвостиками теребят, хоть и ловит волк роковую овцу! — вылетает у меня непроизвольно. И тут же прибавляю вполголоса: — Будь оно трижды проклято!

Дождь усиливается.

Мне это нравится. Именно такая погода, которая нам нужна. В такую погоду самолеты Томми остаются на земле. Но кто знает, добираются ли они вообще досюда…

Однако жаль, что у меня больше нет бумаг Симоны! Они, в возможной опасной ситуации, могли бы сыграть роль своего рода laisser-passer. Кроме того, теперь я больше не имел никаких препятствий для их использования. Теперь мне все безразлично… Теперь это моя личная война! На этот раз я — командир! Хотя бы только и на этом странном «ковчеге» с газогенератором и двумя членами экипажа — но все-таки, все-таки…