Но возможно ли представить себе, что все проистекает лишь по воле чистого случая, совершенно без какой-либо формы намерения и режиссуры Высшей власти?

Странно, что на борту я еще не слышал никого, кто бы громко молился. Здесь каждый питается своим страхом внутри себя — усердно и как может.

Черт, сейчас бы не помешал стакан горячего крепкого черного чая!

В этот момент объявляют о готовности завтрака. С трудом поднимаюсь и иду в направлении круглой дверцы переборки, качаясь как на ходулях.

Инженер-механик и командир уже сидят на кожаном диване и молчат. Луч света от лампы над столом прыгает, так как лодка раскачивается глубинной зыбью, скользит по стенам вверх и вниз — иногда так высоко, что господин гросс-адмирал освещается на какой-то миг, пока снова не опускается в темноту.

Господин гросс-адмирал! Где на него падает много света, там тут же появляется и большая тень. Или наоборот! Если бы зависело от меня, то эта дурацкая фотография из фотоателье была бы давно вытащена из рамки и разорвана на мелкие клочки.

Оба серебрянопогонника еще не появились. Это мне нравится. Я все еще не знаю, должны ли эти два старпера спать в отсеках носовой части или нет, но мне это как-то по барабану.

Командир издает вдруг несколько различных звуков. И внезапно, как будто озаботившись разнообразием этих звуков, барабанит ногтями правой руки марш по линолеуму стола. Наверное, это должен быть Хохенфридбергский марш. Командир барабанит с неподвижным, почти судорожно сжатым выражением лица.

Также внезапно, как и начал, он прекращает свою дурацкую дробь и опускает голову, словно погрузившись в глубокие раздумья. Когда же, спустя несколько минут он снова поднимает ее на одно мгновение и его лицо будто освещается изнутри, я ожидаю какое-то сообщение. Но командир лишь требует бачкового.

Почти одновременно с бачковым появляется один из двоих серебрянопогонников, тот, что постарше. Приходится уступить ему место, а командир и инжмех должны придвинуться друг к другу. Серебряник выглядит скверно.

В то время как я вталкиваю в себя порцию яичницы-болтуньи, представляю себе, что произошло бы, если бы состояние нашего толстого серебрянопогонника ухудшилось еще больше.

А если он испустит дух? Труп на борту, этого как раз нам еще не хватало — но какой это был бы материал для фильма: Командир, которому приходится заменить врача и который вынужден бороться за жизнь отдельного человека — а кроме этого еще и серебрянопогонника — борется со смертью, в то время как вокруг него кишит ад. Вокруг масса разбросанных шприцов с лекарствами, о назначении которых он не имеет никакого представления…

Хочу притормозить мою раскручивающуюся в голове фантазию, но нет, мой фильм продолжается: Конечно, он вкалывает что-то неправильно. Шишка с верфи трясется от судорожных, конвульсивных движений. Крупномасштабное изображение агонии — и затем, когда шишка с верфи отправляется на тот свет, изображение беспомощности на лице командира от того, что же делать с трупом. Всплывать? Все отговаривают командира. Однако он настаивает на присущей морю церемонии. Но едва лишь подлодка появляется наверху, враг определяет ее местонахождение и лодку окружают самолеты и эсминцы — а затем забрасывают ее глубинными бомбами и, наконец, наступает общий конец. «И все из-за этого засранца, серебрянопогонника!» успевает сказать под занавес командир.

Откуда на меня налетает вся эта гадость?

На секунду мне кажется, что схожу с ума. В голове резко звенят жужжащие струны, а затем опять наваливается бездонный вакуум. Никаких рефлексов больше — совсем ничего больше.

Исчезаю из офицерской кают-компании и плетусь центральным коридором: Хочу обратно, на свою койку.

Когда вытягиваюсь во весь рост, то дышу так спокойно и размеренно, как только могу, но я все же все еще не могу ощутить себя: Я живу как бы вне моего тела — этакая плазматическая клетка. Чувствую только свой череп. И в этом черепе гремит и урчит — глухой шум, словно отклик взрывов далеких глубинных бомб.

Сейчас должно начаться движение под шноркелем, говорю себе. Затем на лодку поступит воздух. Мне чертовски необходим свежий воздух.

Когда я опять прихожу в себя, то замечаю, что совершенно проспал начало хода под шноркелем. Я словно провалился в глубокий сон во время этого маневра. И это было для меня как глоток прекрасного бургундского!

В ЦП узнаю, что La Pallice достигнем завтра утром, если все пройдет гладко. Я вновь чувствую себя собранным и мой мозг, слава Богу, опять так четко работает, что я сразу же произношу:

— Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

La Pallice — и что затем дальше?

Напряженно думаю о Симоне: Находится ли она в самом деле все еще в тюрьме Fresnes?

На лодке царит странное настроение. Кажется, что все воспряли духом от той неясной участи, которую предопределила нам судьба. Однако чувство страха того, что в последний момент все может рухнуть, все еще висит в лодке. И хотя я больше не слышу никаких непристойностей, время от времени, однако, возникают испуганные диалоги:

— Они, все же, знают, куда мы идем. Но тут уж пусть у себя в заднице ковыряются: то ли в La Pallice, то ли в Bordeaux. И то, что La Pallice находится к нам гораздо ближе, спорим, они это тоже знают. И там-то уж они вполне могут поджидать нас…

— Да знаем мы это, — отвечает кто-то иронично. — Ну, ты просто просекайло!

Но, как ни суди, а парень скорее прав: Томми наверняка знают, что мы здесь крадемся потиху. Всегда предполагал, что им ясно, как день божий, что, они не раздолбали нас при выходе из Бреста. Потому у них и не было никакого праздника в честь одержанной над нами победы, а лишь огромное разочарование и соответственно еще большая ярость.

Рассуждая дальше, можно предположить, что уже продумали, какая база была выбрана нами в качестве порта-убежища… и что они в полном покое от более-менее точного знания того, когда они могут рассчитаться с нами. Это уж к бабкам не ходи.

С другой стороны, успокаиваю себя, здесь мы все-таки уже немного вне их досягаемости. Вероятно, они не залетают так далеко на юг для регулярного патрулирования…

Хотя все же, может и так статься, что господа заняты далеко на севере так, что не имеют больше свободных рук и самолетов — во всяком случае, для нас.

Ах, что за чушь и дешевое самоутешение, сдерживаю свои рассуждения. То, что братишки оставят нас неостриженными наголо, едва ли вообразимо. Непосредственно перед тем моментом, когда уже кажется, что мы выскользнули из ловушки, судьба может подкинуть нам дровишек в задницу — что мы в последнее время испытывали снова и снова. Чтобы протащиться чуть ли не по всему миру, пережить реально тяжелые опасности, а затем на последних милях, почти уже в виду суши, быть уничтоженными самолетами-торпедоносцами — это вовсе не веселит. Точно так случилось с одной из больших лодок Второй флотилии.

А затем еще пройти в гавань мимо брандеров, которые возможно, лишь накануне нашего выхода из Бреста получили какие-либо намеки о нашем маршруте следования, но до сих пор не получили заявку о нашем прибытии — это будет еще та песня…

Меня обуревает чувство того, что страх вероятной гибели не только от торпед и бомб противника, но и от своих, словно метастазы расширяется с каждым часом. Если бы только командир мог лучше совладать с собой, и его вид не был бы таким неуверенным! Этот его потерянный вид действует на людей словно отрава…

— Теперь нам осталась пара-тройка часов до точки встречи кораблей сопровождения, — произносит вахтенный старшина второй вахты излишне громко.

— Если только удастся, — слышу бормотание.

Командир, конечно, считается с плотным кордоном подкарауливающих нас судов и самолетов противника. Cordon bleu — синяя лента заградительного кордона! И мы должны прорваться сквозь нее. А что потом?

В затылке вспыхивает огромными прописными буквами слово МИНЫ. Против мин совсем ничего не поможет, никакой тактический расчет, никакое мужество, никакая смелость. А перед этим побережьем можно с уверенностью утверждать лежат не одна и не две мины: Не только самолеты, но и подводные лодки, и быстроходные катера наверняка сбрасывали здесь свои мины. А наша фирма, конечно же, не озаботилась заказать свободный проход для нашей подлодки в этом районе моря.