— Кто теперь является здесь шефом флотилии? — спрашиваю командира.

— Рупп, — отвечает тот помолчав. — Рупп с Рыцарским крестом.

— По-видимому, слишком занятой господин.

— Судя по всему, так.

— Но все же, кто-то же должен был сообщить о нас?

— Должен был бы! — уточняет командир.

— Наконец, нас можно было наблюдать достаточно долго в море, на подходе к порту…

— Точно!

— Думаю, здесь же должно иметься нечто типа берегового поста службы наблюдения и связи, и он должен заниматься нами, конечно!

— Должен был бы! — повторяет командир.

На все сто процентов верно! и думаю: Сон Спящей красавицы! Более верного определения не подберу. Гремящие призывы, а затем вот это, здесь! Великогерманское оружие подлодок — орущие пасти штабистов, в любом случае всего лишь ошибочные заявления. Внезапно командир ругается в полный голос, будто желая освободить себя от мучительного скопления сдерживаемых эмоций:

— Проклятье! Ведь, мы же должны сделать медосвидетельствование для серебрянопогонников — и для экипажа, так или иначе.

Комендант ругается, громко возмущаясь, как с цепи спустился: Он сыпет проклятиями так, что сбивается с дыхания.

— И здесь никакая свинья даже не позаботится о нас! Словно нас здесь нет! Что же это такое?!

Чтобы попасть к дому смотрителя шлюза, мы должны пройти по коричневому ржавому железному причалу шлюза. Там я вижу перед нами дюжину подсолнухов, аккуратно как солдаты выставленных по ранжиру: Между тесанных гранитных камней смотритель шлюза разбил садик, шириной 3–4 метра, но отгороженный бело-окрашеной, высокой, почти в рост человека, изгородью. Это выглядит совершенно по-немецки.

На углу изгороди приходится свернуть за угол. Дверь, кажется, находится на другой стороне. Командир спешит вперед, и в то время как я наслаждаюсь садиком, слышу, как он стучит по древесине: два, три раза. Затем глухой стук: Командир, должно быть, лупит сапогами по двери.

Спустя какое-то время снова подходит ко мне. Лицо искажено от ярости.

— Это невероятно! — рвется из него стон. — Ни одной свиньи не видно!

— Значит, возвращаемся? — спрашиваю подчеркнуто мягко.

— No, Sir! Идем дальше, к Бункеру!

— Здесь через верх, а затем по другой стороне?

— Точно! Здесь же должен где-то быть этот проклятый телефон. Не могли же они всех «Отправить в почетную отставку»?!

Вполне может быть, говорю про себя.

Вся гавань лежит, словно вымерла: Призрачно все.

Бункер никак не хочет приближаться. Ошибся ли наш слабонервный, что это были только 100 метров? Неужели он забыл, насколько расстояния в портах вводят в заблуждение и что можно иногда стереть ноги до самой задницы, если хочешь перейти с одной стороны шлюза на другую?

В голове, словно мельничное колесо поворачивается: Командиру следовало бы послать на поиски телефона либо Первого помощника либо Номер 1, да и еще пару человек, кроме того. Удаляться так далеко от лодки — это против всех правил. Но командир словно ослеп от ярости.

Пот струится у меня по всему телу, потому что приходится быть предельно внимательным, чтобы не споткнуться и не запутаться в тросах и обрывках канатов, словно слепому. Несколько минут движусь как пьяный, и меня не покидает чувство, что эту гавань придумал сам господин Потемкин. Яркое солнце, пожалуй, тоже виновно в этом. Брови невольно сводятся вместе, так сильно слепит солнце в глаза.

С зенитной батареи нас должны были уже давно заприметить в свои бинокли. Наверное, спрашивают себя, что это за фигуры там приближаются к ним — одетые как бродяги.

Так быстро, как хотелось бы, мы едва ли продвинемся: Значит, соскочить с лодки и прыгнуть в машину — вот что мне надо было сделать в первую очередь.

Иначе мне не удастся уклониться от традиционных торжеств возвращения подлодки: Как наяву возникает картина распределения медалей и сопутствующий ей шум, праздник прибытия, пьянка с серебрянопогонниками, большое факельное шествие с последующим братанием в каком-либо самом лучшем заведении в La Rochelle: Все сведется к этому.

Честно говоря, в La Rochelle я ориентируюсь с трудом.

Помню отель с роскошной ванной, что назывался «У морского конька». По-французски я тоже должен был бы знать его. Трудное слово. Редкое. Бывшее тогда в употреблении только в La Rochelle. Эх, увидеть бы мне тот рекламный щит!

И только подумал об этом, как перед глазами тут же вижу его: «e l’Hippocampe». Там у меня была огромная кровать, на которой можно было валяться и вдоль и поперек, как пожелаешь. Воспоминания о том, как я тогда утешался на ней с проституткой, одетой в тенях и свете словно зебра — нахлынули на меня.

Внезапно вопреки всякому смыслу возникает образ аккуратной уборной. Белая седушка, фарфор или керамика под задом — это было то еще благо! Такая же седушка как в Италии, на которой в чаше унитаза каллиграфически было написано богато отделанное название «Niagara».

Несбыточная мечта! Высраться наконец-то, в полном душевном покое — и совершенно без всякой общественности! При открытом окне и в насыщенном свежим воздухом «кабинете» — мечты-мечты!

Хорошо, что здесь, несмотря на жару, дует легкий ветерок.

От нас должно быть страшно воняет, так страшно, что мы не можем появиться среди людей. Запах, пропитавший наши тела, скорее всего вовсе не напоминает приятный аромат. Уборная и ванна, а затем мы можем двигаться дальше!

Но лучше пока не думать об этом. Теперь нам не нужно ничего, кроме телефона… ничего, а лишь сраный телефон!

Мы тащимся куда-то вдаль, как будто бы все, что мы оставили за спиной не существует.

Несколько рабочих, встречающихся по пути, в грязном рванье, бывшем когда-то одеждой, едва одаряют нас взглядом. А с какой стати они должны смотреть на нас? То, что мы прибыли непосредственно из ада, этого по нашему виду никто не может определить: Мы имеем головы на плечах и все члены наших тел находятся на определенном им природой месте. Мы двигаем ногами и руками. Мы совершенно нормально функционируем. Во всяком случае, можно было бы удивиться этому командиру: Грязный как черт, температурный блеск в глазах, кожа да кости на лице, задница в потертых брюках хэбэ — бродящее чучело в пятнистой, прежде белой командирской фуражке, сверху.

Наконец вижу боковые ворота Бункера как одно большое черное отверстие, напоминающее мощные, армированные ворота входа в преисподнюю. Переход от ослепительного света в темноту тени так силен, что на какие-то мгновения не могу ничего разглядеть. Командир упорно идет через шланги сжатого воздуха и кабели к мастерской, из которой падает желтый свет. Там должен быть телефон. Присаживаюсь на какую-то отполированную чушку. Ясно: Верфь еле-еле работает. Сложные ремонты здесь, конечно, не делают. Ощущаю себя внезапно одиноким и покинутым и предоставленным только себе самому. Акустика Бункера заставляет каждый шум, даже произнесенное громкое слово звучать как в церкви. Сюда что, больше вообще не приходят подлодки? Неужели мы оказались единственными, кому удалось бегство с одной из северных баз? А где же те подлодки, для которых строился этот мамонт? Все утонули? Послать нас сюда, это же было чистое безумие! Что должна делать подлодка в La Pallice? Должен ли экипаж ждать здесь, например, до тех пор, пока не настанет время к самозатоплению? Командир как пропал в мастерской. Наверно никак не свяжется с нужными людьми по аппарату. Но вот он, наконец, появляется, держа голову прямо, кожаные перчатки в левой руке, фуражка сидит строго прямо на голове.

— Все! Доложил! — говорит он и при этом бьет одной рукой по другой. — Я доложил о нас.

— Отлично! О серебрянопогонниках и канадце тоже?

— Конечно!

— И что теперь?

— Люфтваффе забирает канадца. Серебрянопогонники будут сопровождены на медосвидетельствование во флотилию.

— Люфтваффе?

— Да, их предупредят по этому вопросу.

— Предупредят — кто?