«— Мы здесь катаемся как сыр в масле, а там, дома нашим нечего есть. Что можно купить на эти чертовы марки?»

«— У нас прыщи от жирной жратвы — а они дома трясутся над каждой крошкой…», — бунтуют мариманы.

Тут сам черт не разберется, почему эта проблема сегодня снова стала так резко. От Старика ожидают Соломонова решения, но он сидит словно в ступоре. Если он захочет поддержать мариманов, то ему придется принять решение, противоречащее зампотылу и инструкциям. Поэтому он принимает озабоченный вид и отсрочивает решение. Адъютант смотрит с тоской на бумагу.

— Тормозишь! А у нас очередная проблема! — ликующе восклицает Старик, когда вхожу на утро в его кабинет, а затем поясняет в ответ на мой вопросительный взгляд:

— Запрещено пользоваться полевой почтой. Больше ничего не проходит.

Меня вначале озадачивает веселый голос Старика. Но затем мне на помощь приходит пословица:

— Что одному сова орет — другому соловей поет!

— Подходит! — Старик широко улыбается.

Запрещено пользоваться полевой почтой! Как это все достало! Для меня написание писем уже давно стало надоедливым делом. А кому вообще я мог бы все же написать? Когда я получил последнее письмо? Возможно, мне кто-нибудь и написал. Но как такое письмо могло бы достичь меня? Я шатаюсь как неприкаянный, без четкого адреса. Кто знает о том, что я сейчас в Бресте? Позабыт — позаброшен. Сгорел в хаосе войны… Как-то вдруг начался разгар лета. Двор флотилии сверкает под ярким солнцем. Кроме часового перед его выкрашенной в черно-бело-красный цвет будкой у ворот никого не видно. И все же недавно у меня появилось чувство, что за мной, когда пересекаю эту слишком большую сцену, наблюдает много глаз. Припоминаю, что Бартль охотнее всего приказал бы снести все старые серые дома по ту сторону стены. Мне, как-то раз даже показалось, что за ставнями этих домов как будто бы стояли люди с биноклями. Однажды нас обстреляют из этих домов. Пока же еще никто не решается стрелять в нас — из страха перед жестокими репрессиями: 50 заложников за 1 военного — таково соотношение. Останавливаюсь посреди двора и брожу взглядом по рядам закрытых серых жалюзей. Пара ставень косо висит в углах, перед несколькими окнами их нет вовсе: Обнаженные стекла слепы, словно заклеены темной бумагой. При таком осмотре теряется чувство угрозы: Французы, которые еще остались в городе, уже привыкли к нашему существованию и ничем не угрожают. Ясновидец! Подтруниваю безмолвно над собой и продолжаю свой путь. Подлодка без шноркеля покидает надежную пещеру Бункера. Прощание на пристани Бункера угнетает. И если бы сейчас кто-нибудь все же осмелился крикнуть: «Спастись, победить и жира добыть!», то он рисковал бы быть сброшенным в маслянисто-черную солоноватую воду. Командир лодки выходит на мостик и приказывает:

— Приготовиться к выходу в море!

На верхней палубе раздается топот: Моряки занимают свои посты. Через несколько минут доносится с мостика:

— Отдать швартовы!

Раздается сигнал тифона, его глухой солидный басовитый звук многократно отдается эхом. Беззвучно лодка медленно выдвигается из Бункера сквозь нависшее облако синего чада в розовую портовую воду. Мне видно, как мимо темной массы проходит минный тральщик, а затем подлодка выделяется на фоне пастельных тонов противоположной пристани длинной темно-серой вытянутой тенью. Однако вскоре, ее форма растворяется на фоне сильно дымящегося, скошенного плавучего крана. Все происходит слаженно, словно на бойне. Механизм уничтожения работает как по часам: laudos, без сучка, без задоринки. Смерть целых экипажей — это превосходная смерть для чиновников. Нет ни дымящейся крови, ни следов, ни омерзительно пахнущих трупов. Никаких шансов ни для мародеров, грабящих трупы, ни для коллекционеров личных опознавательных знаков. Никаких объявлений о розыске и списках разыскиваемых лиц, никаких дознаний и освидетельствований, никаких улик, никаких синяков или отпечатков пальцев: Лучше и быть не может. Никто не требует отчет, ни одна женщина не спросит, как утонул ее муж, ни одна мать — как утонул ее сын. Никто не хочет знать, не было ли вот это последнее использование этого экипажа ужасным безумием. Система функционирует. Бог войны носит лысый череп гросс-адмирала как защитную маску. Будучи ребенком, я однажды видел, как в мешке с двумя кирпичами для веса, утопили котят, в пруду гравийного карьера. Несколько воздушных пузырей, еще долго расширяющиеся и расходящиеся круги на воде — и все закончилось. Помню свои чувства: Я мог бы убить мальчика, бросившего тот мешок на середину пруда. Не решаюсь спросить, как дела у подлодки, что мы проводили три дня назад. Старик этого тоже не будет знать. Никогда еще ситуация с лодкой не была так неясна. На прошлой неделе в соседней флотилии тихо вернулась лодка, которая была давно списана как потерянная… Мало лодок, вернувшихся домой два, а то и три раза — как вот Ульмер, например. Больше не могут пробиться. Их обстреливают с самолетов бортовым оружием, специальные противолодочные отряды подвергают бомбардировкам: Делают из них котлету. Без вымпела, без пустой болтовни, они молча двигаются в соленой морской воде сюда. У людей испуганные, изможденные лица. Хоть волком вой. Повторение сцены прощания мучительно и для тех, кто на борту и для стоящих на причале. Старик молчит. Я тоже молчу. Человек привыкает ко всему… Когда во мне поднимается ужас и рот уже готов раскрыться, с силой сжимаю губы. Если бы мне предстояло пережить такое, я бы выбрал одно: Уж, коль нам суждено погибнуть, то лучше от пуль врага, а не расстрельной команды собственной фирмы.

— А что там с саботажем? — интересуюсь у Старика, когда мы снова сидим в его кабинете.

— Скажу так: Я бы больше не доверял никому из французов на верфи.

— А если бы ты был один из них — я имею в виду французов — и должен был бы надрываться на немцев?

— Тогда бы я, естественно, знал, что мне следовало бы сделать, — отвечает Старик не медля ни секунды и при этом хитро щурится. Однако затем снова делает серьезное выражение лица и говорит:

— Там надо быть предельно внимательным. Хороший главный механик тот, который совсем не сходит на берег во время нахождения корабля на верфи. Дышит в затылок каждому работнику верфи — вот это мудрость! Когда он следит за ними как черт….

— … за душами праведников, — дополняю быстро.

— Да, приблизительно так. Но почему это ты так волнуешься об этом? Сейчас мы располагаем лишь старой подводной лодкой-ловушкой, и та, так или иначе требует ремонта. Кроме того, едва ли французы заняты в Бункере. Ясные отношения….

— …тоже дорогого стоят, — отвечаю ему.

Незадолго до обеда почти сталкиваюсь на входе в столовую со Стариком.

— Пришел приказ убрать побережье. Даже аккумуляторные батареи собрать назад, — сообщает он, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице.

— То-то я удивляюсь, откуда вдруг прибыло столько много артиллеристов и саперов.

— Все они теперь направлены к нам. Кажется, скоро здесь будет весело!

Мы вместе входим в столовую. Я должен постараться, чтобы поспеть за Стариком: Он делает слишком широкие шаги. Хлебая суп, Старик говорит:

— Мы должны, наконец, продвинуться вперед с маскировкой бассейна и заменить на верфи деревянные столбы на железные опоры — иначе скоро будет не до этого…

Под вечер наблюдаю, как по краям бассейна действительно устанавливают железные опоры. Старик небрежно приближается, руки засунуты глубоко в карманы брюк.

— Чистая работа — как всегда! Мы не можем позволить себе халтуру!

Он в таком приподнятом состоянии духа, что я даже решаюсь приколоться над ним:

— Что же подумает Фюрер, считая, что от нас тут кожа да кости остались, а на самом деле увидев всю эту байду…

— Аэропорт Брест-Север — аэродром уничтожен, — ворчливо отвечает Старик.

— Так ведь там его никогда и не было прежде, — возражаю упорно.

— Эскадрилья истребителей стояла, но они улетели, только пятки засверкали, когда пришли янки. Они же такие быстрые. Но до тех пор, пока еще аэродром там, мы не теряем надежду однажды увидеть самолеты также и собственной фирмы.