Пожалуй, лучше, если я останусь в централе.

Доносятся шумы винтов. Громко и отчетливо! Молотящие шумы становятся все сильнее. Проклятье, звучат так, как будто кто-то хочет протянуть нас посредине.

— Возможно, это одиночка прет — минный тральщик или что-то в этом роде, — говорит обер-штурман.

— Но откуда он мог бы прибыть сюда? — спрашиваю глухо.

Вместо того чтобы ответить, оберштурман лишь пожимает плечами.

Шумы слабеют и пропадают. Сажусь на какой-то ящик и размышляю о «быке» из SD: Он должен благодарить Бога, что Старик не дал ему место на этой телеге. Если взвесить теперь все шансы, для тех, кто остался в Бресте и для нас — то мы однозначно в худшем положении!

Ерунда! Этот людской груз прибудет до места назначения. Я ручаюсь за это. Так как я нахожусь на борту, безопасность всех гарантирована: Я неуязвим. Без меня, без моего неприкосновенного тела на борту, подлодка U-96 тоже не прошла бы. С уверенностью можно сказать, что лодка лежала бы теперь на дне Гибралтарского пролива. Не в самой середине, а более к югу — у африканского побережья: на африканском шельфе.

Шельф — у меня слабость к такого рода односложным словам. Они звучат странно в моих ушах. Я всегда раньше смеялся над словом «Карниз». Слово щекотало мне уши. Шельф — Карниз… Более смешного я пока не слышал.

Внезапно вздрагиваю от испуга: Лодка движется! Я должно быть задремал. И даже не заметил, что мы сдвинулись с грунта. Электродвигатели — самый малый вперед. Тихо, тихо

движемся, чтобы сорваться с крючка, если только получится!

Командир ставит на то, что внимание Томми отвлечено, и никто не слушает нас.

Отчаянность? Блеф? Ва-банк…? Трижды проклятый покер! Но играет ли командир в покер? Не старается ли он просто блефовать?

Когда я поднимаюсь, мне кажется, что я пьян. Конечности словно налиты свинцом. И стоит только закрыть глаза, как все вращается в голове. Помогает только потянуться во весь рост и вытянуть руки и ноги.

Почти все стоят ко мне спиной, только централмаат повернут лицом, но на его лице нельзя ничего прочитать: Он смотрит так холодно, как будто хочет наказать кого-то.

Постепенно мне становится ясно: То, что командир делал, было единственно правильное решение. Снаружи, во всяком случае, царит тишина.

Проталкиваюсь к кают-компании и пытаюсь в блокнот, который ношу под тельняшкой, внести несколько записей. Но не получается. Карандаш упрямится. К счастью, нахожу в углу койки начатую бутылку яблочного сока. Что за услада! У меня уже давно все пересохло во рту.

Потеряли ли нас Томми на самом деле? Остались ли мы без их недремлющего ока? Или ли у нас только небольшая отсрочка? Разрешают ли нам эти сволочи только немного потрепыхаться?

И тут же слышу три, нет, четыре новых взрыва. Они звучат довольно странно и без отклика. Наверно бросают ручные гранаты. Томми, об этом часто говорилось, раскидывают в этом районе связки ручных гранат, чтобы заставить нервничать экипажи подлодок.

И вот уже громкий доклад акустика:

— Цель!

Ну! Но сначала ничего далее не происходит, однако акустик докладывает еще раз «Цель»!

При этом он выгибается далеко в проход. Его глаза такие большие, как будто хотят выскочить из глазниц. Рот открыт. Выглядит так, словно все лицо хочет растянуться.

Тут же лодку пронзает серия взрывов от сброса глубинных бомб. Свет гаснет, но вскоре опять зажигается. Где много собак, там зайцу смерть… Hic et nunc — Per aspera ad astra — Ubi bene, ibi patria … Что еще? Конечно: Dulce et suave est, pro patria … Но оставим-ка мы это лучше. А вот еще: Disc, hospes, Spartae nos te hic vidisse iacentes / dum sanctis legibus obsequimur … Это подходит! Это точно отражает то, что нас ждет. И обычный в таких случаях ущерб: звон разбитого стекла. На кой черт расходуют при строительстве подлодки столько стекла в централе? Бомбы серийного бомбометания с трудом поддаются подсчету. Оберштурман, судя по его виду, все же пробует это сделать. Но вскоре сбивается. Говорю себе: Все, что происходит, совершенно логично. У меня нет ни малейшего повода поражаться этому: Я придан экипажу этой лодки, а потому делю теперь судьбу этой подводной лодки. Неотъемлемая часть ее? Мне везло — достаточно долго и сверх нормы. Пора отдать должок? Называется ли все это действительно «должок»? Вспоминаю всегда делавшего «должки» Старого Фрица: искривленный горб, костыль, кирка-мотыга, шарф на бедрах — будто сошедшего с излишне реалистичных картин Адольфа фон Менцеля.

Снова шум сбрасываемых бомб. Маленькие калибры, но при этом минимум одна полудюжина сразу. Hedgehog? Эта чертова штука позволяет производить серию бомбометаний перед носом корабля, а не как обычно только сбоку и за кормой.

По-видимому, Томми не хотят оставить никакой возможности нам выбраться.

Тяжелые бомбы, легкие бомбы — зачем им такая неразбериха?

Первый помощник проходит в центральный пост. Лицо сморщенное и какое-то маленькое. Может быть поэтому глаза его кажутся такими большими. Если это мучение продлится и дальше, то будет наш первый помощник ходить с усохшей головой. Как дикари создают подобные усохшие головы? Разбивают ли они там для начала, например, кости черепа? Иначе, пожалуй, и быть не может. Кости не усыхают…

Новый бой литавр. Натыкаюсь на вопрошающий взгляд централмаата, стоящего рядом с командиром. Это опять не тяжелые бомбы, а как и раньше: воющие мины-«сюрпризы».

Но в этот момент раздается сильный удар, и свет гаснет.

— Вот дерьмо! — произносит кто-то, и затем слышу, что система управления рулями вышла строя. Лейтенант-инженер появляется с фонариком в руке.

— Переключиться на ручное управление! — приказывает он.

Однако механизм ручного рулевого управления размещен перед кормовым торпедным аппаратом. А до того места приказы из центрального поста не проходят. Тогда я рывком поднимаюсь на ноги: Принимаю команды рулевым из централи и кричу их дальше в корму. Когда шум снаружи ослабевает, я сокращаю также и тон моего голоса.

Я чрезвычайно доволен, что, наконец, снова исполняю какую-то функцию: Передатчик приказов. Без меня теперь дело не ладится. Но с моей помощью оно бежит как по смазанному:

— Лево руля 10! Держать 30 градусов!

— Лево руля 10! Держать 30 градусов! — повторяет рулевой с кормы. Я киваю: Порядок!

Свет вспыхивает снова.

Наступает пауза, когда я более не получаю новых команд, и внезапно перед глазами

возникают, словно фотографии, образы грязных саксонских преступников: Как эти осужденные стояли перед стеной, ужасно небрежно, словно мешки с рваниной, привязанные к столбам и ждали, когда их изрешетят пулями… По сравнению с ними, мы просто в шоколаде!

Наконец снова поступает команда, которую я передаю в корму — поспешно и с удовольствием: Я должен оставаться сконцентрированным на деле! Концентрация сопровождающего в поездке… Концентрация сопровождающего передается и водителю.

Теперь я страстно хочу, чтобы командир приказал заложить на правый борт и полный вперед — убраться к черту из этого места! Закрываю глаза, напрягаю мышцы подбородка и внимательно прислушиваюсь. Вот оно!

— Право руля 30 — Держать 300 градусов — Оба двигателя…

— Право руля 30 — Держать 300 градусов! — передаю в корму, и команда эхом возвращается из кормы.

Но почему комендант запнулся? Я слышал только «… оба двигателя». Неподвижными губами предсказываю: «… полный вперед!»

— Полный вперед! — раздается — о, божественное проведение! — от командира. Хорошо, хорошо, киваю в подтверждение. Вроде все наладилось.

Без сомнения, это довольно сумасшедший курс! Но командир, пожалуй, что-то придумал…

Человек рядом со мной дрожит. Как осиновый листок, приходит мне на ум. При этом я никогда еще не видел, как дрожит осина. Тополя — да. Тополя, дрожащие на ветру… Их серо — зеленое мерцание писал Клод Моне. Но осины? Где вообще растут осины? Дубы, вязы, липы, ольха — но только не осины. Как хоть выглядят эти осины?