Люк боевой рубки плотно закрыт. Мы закрыты герметично — все в одной лодке… Теперь эта метафора наполнилась зловещим смыслом. Герметично. Откуда оно взялось, это слово: герметичность? От Гермеса? В любом случае, сейчас герметичность важна для нас, как
никогда. Без нее нам крышка. Все помыслы и действия наших противников руководствуются лишь одним расчетом — разрушить нашу герметичность.
Мой взгляд падает на манометр глубины: почти 40 м. Не слишком то и глубоко.
Морские языки тоже лежат на дне. Лежат на дне, а оба глаза у них сверху. Le sole — морской язык. Sole au beurre. Beurre noir? Ни в коем случае! Черное масло использовала добрая матушка Биню только для приготовления ската. Скат — la raie. Нигде так хорошо его не готовили как в Le Croisic. А морской язык готовили в коричневом масле.
Импульсы Asdic! Однако, звучат на этот раз не как щелкающие камешки о корпус лодки, а скорее, как камертон. Томми обыскивают местность — методично и совершенно согласно ожиданий.
А сейчас к ним присоединяются царапающие, скоблящие шумы. Шумы становятся громче, переходят в писк. Писк пронзает меня насквозь. Ясно: лодку буквально протирают вдоль и поперек. Это, скорее всего, приливно-отливное течение, которое дергает нас.
Комендант приказывает замереть.
И тут снова проявляется Asdic. Черт его побери! Там наверху они едва ли могут разобрать, где скалы, а где лодка, но могут иметь и хорошего оператора у устройства. Если…
Но мы здесь, вроде бы хорошо присели.
Нам точно пришел бы каюк, в случае утечки топлива. Они, там наверху, знали бы тогда точно, куда должны были сбросить глубинные бомбы.
И, словно вызванный моими страхами, начинается беспорядочный сброс глубинных бомб. Нецеленаправленный — или, скорее, именно на скалы направленный, целенаправленный сброс. Вероятно, здесь тоже лежат обломки кораблей. И теперь вода, наверное, кипит от этих взрывов. Это нас устраивает — и вполне, иначе они нас быстро бы поимели.
Пытаюсь безмолвными губами называть наименования взрывчатого вещества в этих бомбах: «Dimethyltotruol»? Так, что ли? Или не так? «… totruol» это точно, а вот первые три слога какие?
Резкий удар и затем сильный шум как от ливня.
— Влепили! — доносится шепот. Я должен запомнить это: слово звучит как из заложенного носа.
Присаживаюсь, будто непричастный ко всему происходящему, но в действительности весь обратившись в слух в зондировании шумов. Все находящиеся в централи делают такой вид, словно не хотят мешать происходящему. При этом держу пари, что каждый постоянно внимательно вслушивается, точно как и я к происходящему снаружи. Теперь мы живем только этими шумами. Нашему чувственному восприятию здесь, внизу, едва ли могут предложить другое…
Внезапно становятся слышны волочащие движения — толчки.
Новый способ поисковых импульсов? Оберштурман, на которого я пристально смотрю, не выказывает никакой реакции. Правовое предплечье все еще согнуто: Так он ждет сброса следующих бомб. Его борода теряется во тьме, и это выглядит так, будто глаза да нос его лица парят в пространстве.
Из шума снаружи отчетливо различаю звучащие компоненты: стеклянное дребезжание, металлическое пощелкивание, слабый треск и шелест, пение пилы и пульсирующая дробь. И вдруг все исчезает за чирикающими звуками, такими громкими, словно мы въехали в середину огромного птичьего вольера. Это снова импульсы Asdic. Импульсы Asdic через шум винтов.
На секунды полагаю, что могу расслышать также и скрежет и поскрипывание снаружи, которые беспокоят меня сильнее, чем все другие шумы. А вот отчетливо слышны скоблящие звуки как от скользящих по корпусу тросов. Придонные тралы? Я представляю себе устройство, похожее на железные гребенки, которые буксируются рыбаками при сборе раковин по дну залива Бреста: Они вырывают раковины полузарытых в песке морских гребешков такими драгами и набивают ими сети.
Ну и воображение! Говорю себе успокаивая. Таким способом они не смогут выследить нас здесь, между скалами.
А снаружи теперь доносится беспорядочный шум. Царит такая неразбериха громких шумов безо всякого ритма, каких я еще никогда не слышал. Может быть, это шум прибоя в рифах перед побережьем? Шум прибоя был бы хорош — даже очень хорош для нас. Он мог бы покрыть наши собственные шумы… Кормовая команда вкалывает как проклятая. И без шума, конечно же, не обходится.
Но как пойдет дело дальше? Командир не может же сидеть здесь вечно…
Как долго мы сможем, собственно говоря, находиться с таким количеством людей на борту на грунте? Может ли выдыхаемый столь многими людьми углекислый газ влиять на срок нахождения под водой? Имеется ли на борту, на крайний случай — если нас попытаются заморить голодом — достаточное количество калиевых патронов? Может, их имеется даже двойное количество? Сомневаюсь! И также навряд ли есть двойное количество кислородных баллонов. Вспоминаю, как все шло вкривь и вкось, а доктор боролся за каждый отдельный баллон как львица за своих львят. Калиевые патроны, кислород, ИСУ… Что еще отсутствует?
А аккумуляторы? Они также жизненно важны для нас как канистры с водой для идущих по пустыне. Для начала у нас нет никакой возможности производить новый электролит… А что будет, если им удастся повредить хоть один аккумулятор? Если из поврежденной батареи начнется утечка водорода, никто этого так скоро и не заметит, так как этот газ лишен запаха. Но если он свяжется затем с воздухом, образуется гремучая взрывчатая смесь. А если электролит вытечет и протечет в трюм и смешается там с соленой водой, возникнет газообразный хлор…
Таким образом, у нас на борту своя собственная фабрика ядовитого газа.
— Время? — спрашивает командир.
Оберштурман отвечает:
— Три часа тридцать минут.
Могу только удивляться. Мое чувство времени полностью покинуло меня. Когда снова станет светло? Есть ли у нас собственно реальный шанс уйти отсюда светлым днем? Или придется выжидать здесь целый день?
В данный момент, по крайней мере, командир еще не хочет двигаться.
Во мне вспыхивает желание вытянуться на койке. И тут же останавливаю себя: Ты не можешь сейчас этого позволить. Извиняя себя, возражаю: На койке мне будет лучше — там я никому не буду мешать.
В помещении подлодки плотными рядами, будто сардины, лежат на днищевом настиле серебрянопогонники. Для меня совсем не просто забраться на койку, не наступив на искривленные тела. Раньше в середине помещения стоял складной стол для команды, и на него я опирался, залезая на койку. Теперь стола нет. Отвинчен.
Наконец укладываюсь вытянувшись в длину. От гимнастических экзерсисов я почти потерял дыхание, но не решаюсь дышать полной грудью: Здесь, под самым потолком, скопилось достаточно смрада. Обычно плохо пахнет дизелем, но теперь добавились и плохо пахнущий холодный пот, и черт его знает что еще — запах мочи, в первую очередь.
С некоторого времени снаружи спокойно. Если Томми предполагают что мы все еще здесь, это значит, что если они поймут, что мы еще живы и дышим — то, здесь вблизи от берега, они приложат все силы, чтобы нас уничтожить. В любом случае Томми скептики: От них не так легко отделаться. А они захотят о нас узнать…
Могу хорошо представить себе, что наверху подтянуты, по крайней мере, катера типа сторожевиков.
Итак, что же дальше?
Внезапно раздается глухой удар, который буквально подбрасывает меня. Что это теперь было? Проклятье! И еще раз тот же глухой удар. Тут уж я лечу с койки вниз. Продвигаюсь вперед в центр и узнаю:
— В кают-компании продовольствие из шкафа попадало.
Продовольствие — это банки по килограмму каждая! Они должны освобождаться постепенно. Только черт его знает, почему они только теперь упали. На какой срок снабжена ими лодка? Надо было все точно разузнать. Значит ли это, что La Pallice вовсе не является нашей конечной целью? Конечная цель — окончательная победа: В конце мы отпразднуем окончательную победу в другом месте? Вероятно, мы вовсе не планируем заходить в La Pallice. Вероятно, это и включили в калькуляцию в Бресте при расчете запасов?
