Еле-еле могу удержаться на своем месте и закусываю нижнюю губу, чтобы не сказать что-либо. Я только страстно желаю видеть этого бычару спереди, фронтально, как Старик.

Теперь «бык» толчкообразно выдыхает. Все же он не сдастся!

Но Старик безжалостен:

— Мне непонятно, как кто-то может принять такую мысль, что Фюрер позволит нашим атлантическим базам попасть во вражеские руки. Говоря это, Вы плохо знаете нашего Фюрера! Крепости Атлантики — это бастионы, о которые противник должен сломать себе зубы и так и будет! Здесь противник получит свое Waterloo! Мы определяем — все еще! — где ему придется пролить кровь! Инициатива в наших руках: Вы сами можете видеть, как эта преступная шайка попалась на нашу удочку…

Я едва успеваю передохнуть от удивления. Человек из СД стоит как статуя. Он неподвижен, напоминая кролика перед удавом.

А Старик ведет себя так, будто этими словами завершил трудное для него дело. Но, уже присаживаясь, он, тем не менее, касается правый рукой лба, показывая, что погружен в размышления еще кое о чем. Отодвигает стул назад и пристально всматривается в вытянутые под столом ноги, словно кто-то там скрывается. А затем выпаливает:

— Кроме того, Вам необходим приказ на выезд за подписью генерала Рамке. У Вас он есть?

И так как «бык» ничего не говорит, Старик сам дает ответ:

— Приказа у Вас нет! Однако Вы должны были знать, что без приказа генерала Рамке ни одна крыса не может покинуть Крепость!

Слово «крыса» Старик произнес так резко, с раскатистым северогерманским «Р», что бычара вздрагивает.

— Вы должны понимать, господин… что, кроме того, я обязан сообщить генералу об этом происшествии — но, я откажусь от этого…

Человек из SD поменялся в лице. Теперь он стал бледен как простыня. То, как он здесь стоит, он не мог бы больше никого напугать, вопреки своей форме: его отутюженные галифе, сшитый по мерке мундир, блестящие сапоги — все это внезапно являются лишь тряпками огородного чучела, смешной мишурой из театрального фонда.

Бог мой, ну и дела! Старик превосходит себя.

И тут, вдруг, с ним происходит превращение, какое может производить только опытный актер: Старик как-то сразу изображает любезность на лице. С обходительностью гостиничного швейцара, который должен отказать старому клиенту, поскольку гостиница полна, в получении номера, он мягко произносит:

— Мне очень больно это говорить: Но, к моему сожалению, нет! — И затем еще более вкрадчиво: — Вы должны попробовать в другом месте, если не можете решиться принять участие в обороне Крепости.

— Имеются Приказы о нашей эвакуации в случае угрозы, — выдыхает, наконец, бычара, напоминая упрямого ребенка.

— Да, но они уже несколько устарели, — эти слова Старик произносит, словно прикалываясь: — Вы, все же должны понять меня правильно… Вы прощаете нас, господин штурмфюрер?

«Бык» медленно принимает прежний напыщенный вид и пытается сделать это так, словно речь все время шла лишь о незначительном вопросе. К моему удивлению он внезапно орет «Хайль Гитлер!», причем левой рукой держит за козырек свою фуражку-мишень вертикально, а правую резко выбрасывает в воздух в приветствии гладиаторов.

— Хайль Гитлер! — скрипит Старик и не двигается.

Едва «бык» из SD выходит и в коридоре стихает звук его сапог, Старик выходит из своей роли и улыбается во все лицо:

— Да я скорее погружу на судно последнего засранца из пивнушки, чем эту свинью из службы безопасности! — Он с шумом выдыхает: — Не могу поверить! Как он осмелился сюда придти?! Наверное, это особенный подвид человека. Брюки для верховой езды с мокроступами от задницы! Ну, французы сдерут их с него!

Старик кривит рот — признак сильного удивления. Мы смотрим глаза в глаза.

— Преимущество! В первую очередь! — он смеется. — «Преимущество» он так сказал! Он и преимущество!.. Это было незабываемо, нет?

— Я даже воспрял духом! — возвращаю ему и вкладываю такое восхищение в эти несколько слов, какое они только могут нести.

Старик довел до конца, то, о чем я всегда мог только желать: с таким наслаждением отказать этой свинье. Он медленно и последовательно растаптывал мерзавца, словно слизня давя сапогом. Довольно долго мы просто сидим — как ослабевшие после схватки борцы. Старик положил руки на стол: Кулаки сжаты. Наконец, он оживает. Делает глубокий вдох-выдох.

— Осмелился приползти к нам! — бросает затем самой пренебрежительной интонацией.

— Что за чушок!

Слова эти невольно слетают с моих губ от переполняющих меня чувств. Более того: У меня словно гора свалилась с плеч. Давненько Старик так не раскрывал свои карты. Все его странные речи, глупые политические изречения и лозунги, пустые разговоры, прикрытые политической шелухой — все отсутствует: будто стерто с доски мокрой тряпкой.

— Этот засранец был выше тебя по званию? — спрашиваю осторожно.

— Вполне возможно — или, вероятно, — бормочет Старик. — Понимаешь, меня словно переклинило. Воинское звание всех этих эсэсовцев, я, хоть сдохни, никак не могу запомнить. Хаупт-штурмфюрер, штурмбанфюрер. Я просто не врубаюсь в них.

Старик поворачивается к окну. На минуту задумывается.

— Мне даже любопытно теперь, — размышляет он вслух, — кто еще окажет нам честь своим визитом?

— А мне тогда снова занимать свое место за тем столом, — говорю, — или уступить ему место…?

— Этого еще не хватало! — ворчит Старик.

Затем, словно увидев новое развлечение, вскидывает на меня глаза и говорит:

— Могу только надеяться, что ты на этот раз точно не вернешься!

И стучит три раза снизу по крышке стола, а я, в свою очередь, вторю ему со своей стороны. Собираюсь отнести на борт лодки собранный мой «тревожный чемоданчик». В первую очередь, беру футляр для фотоаппарата с моим Contax и прорезиненную сумку для пленок. В Бункере слышу, что у типов из SD земля еще больше горит под ногами: Нескольким членам экипажа, людьми, которые хотели проникнуть контрабандой, будто бы слепые пассажиры, на борт лодки, были предложены пачки французских франков. Как эти люди представляют себе внутреннюю часть подводной лодки? Или они думали на пузе ползать под днищем в аккумуляторном отсеке? И в каком скверном состоянии лодка — об этом господа, конечно, также не имеют никакого понятия. Для основательного ремонта после предпоследнего похода уже тоже не было времени. То, что пришло в негодность, удалось только временно отремонтировать.

Раньше, в таком вот состоянии, подлодка никогда не смогла бы выйти в море. А теперь куда ни кинься, ничего не хватает. На дизели, говорят, остается только молиться. Главные фрикционы не в порядке. Ремонт сцепления всегда был щекотливым пунктом. При работающих моторах его не проведешь, а если лодке, из-за повреждения сцепления придется идти верхом, то ее быстро потопят. Какие еще неисправности могут держать лодку в своих тисках? Главный водоотливной насос? Нет, его можно ремонтировать и в погруженном положении. А вот шноркель может подложить свинью. Уже достаточно часто говорилось о неисправности из-за протеканий его мачты. Без шноркеля лодка попадет в безвыходное положение. Мое преимущество: У меня есть специальное упражнение, чтобы побеждать всякие тоскливые видения. Не надо ничего драматизировать! говорю себе. Не веди себя так, старый комок нервов! Хватит хоронить себя раньше времени! На пристани полная неразбериха. На верхней палубе громоздятся ящики, канистры, тюки, мешки картофеля, буханки хлеба, лотки с овощами, паллеты с консервными банками. И, кроме того, одеяла, штормовки, прорезиненные куртки, ИСУ в чехлах, связка морских биноклей.

Среди парней, хозяйничающих на верхней палубе, узнаю нескольких виденных ранее, и слушаю их неспешную болтовню:

— Хотел бы я знать, что находится в этих ящиках…

— Ты ж слышал: секретные документы, планы и тому подобная хрень!

— Бла-а-же-ен кто ве-е-ру-у-ет! А мешки да ящики? Немногова-то ли бумаг, спрошу я вас — и не слишком ли тщательно они упакованы?