— Кавардак во вкусе начальника порта, этого нам только и не хватало! Если вам удастся вообще выйти в море, я трижды перекрещусь! До тех пор мы должны быть чертовски внимательны, чтобы здесь все не пошло коту под хвост.
Наконец узнаю, что планирует начальник порта: Он хочет взорвать все прямо перед Бункером, чтобы ночью вражеские команды не смогли проникнуть внутрь на быстроходных катерах, например. То, что он также и нам затруднит погрузку и выход, кажется этому болвану нашей прихотью: Он планирует оставить узкий проход. Спрашивается, где он только найдет таких спецов, которые смогут настолько точно все взорвать, чтобы получилось, как он это себе представляет.
Старик все еще кипит от ярости:
— С какими же полными идиотами приходится теперь спорить! Они от страха уже в штаны наложили. Мол, имеется приказ Фюрера, что гавань может попасть в руки янки, только
полностью разрушенной. «Разрушенной» — а это значит: непригодной к использованию длительное время — как они себе это представляют… И вот, на этом основании господин Портовый вельможа, выдумал: Затопления в гавани, подрыв набережной и причальной стенки и, конечно, также молов перед Бункером… Разнести все в щепки, где только можно! — все до деталей спланировано и подготовлено. Взрывчатку уже повсюду закладывают. И теперь господин начальник порта хочет приступить к систематическому исполнению задуманного, то есть начать взрывать заблаговременно, по возможности немедленно, чтобы ничто не смогло закончиться неудачей. Если бы я не вмешался, все здесь уже теперь полетело бы к чертовой бабушке… Он не хочет ждать ни минуты. Он переступает с ноги на ногу в луже и считает что уже погрузился в воду…
— Вот задница с ушами! — срывается у меня с губ.
— Такое управление в состоянии хаоса — чистое безумие! Они уже просто не знают, что делает левая рука, а что правая. Будь наши часовые невнимательны, это уже случилось бы. Страшно представить!
Старик вызывает свою машину.
— Поеду к Рамке. Выпущу там пар… Начальник порта слишком уж озабочен. Этот чокнутый боится за свою задницу.
В таком состоянии Старик точно начистил бы рыло портовому коменданту, попадись ему тот.
— По мне, так этот парень может взорвать столько всякого всего сколько хочет. Но причальную стенку, пирс! Это же совершенное безумие! Он же все-таки должен связаться с нами, ну не полный же он идиот…
Старик буквально захлебывается яростью. Но желая успокоиться, делает глубокий вдох и затем еще один. При этом заметно успокаивается. Наконец, упирает локти в столешницу своего стола и закрывает голову руками.
В это время водитель докладывает о прибытии.
— Мы расширим оборонительные сооружения — а этот клоун планирует свои взрывы! — Старик буквально выплескивает из себя фразу и затем решительно хватает портупею и пистолет. — Невероятно! Просто немыслимо!
Я тоже хочу отправиться к Бункеру и посмотреть, что там происходит. В конце концов, ведь оборудование ставят не на какую-то лодку — а на мою лодку, и ее готовят к выходу.
Приближаюсь к отталкивающе мрачной бетонной стене Бункера, узнаю, вблизи, в структуре каждой доски — современные «окаменелости». Там и сям из серого бетона выделяются ржавые темно-коричневые арматурины, некоторые странно вывернуты: словно вывихнутые торчат из стены.
Внутри в Бункере стало более мрачно. Несколько секунд не понимаю, что так сильно изменило весь вид, но затем до меня доходит: Ворота к пещерам Бункера затянуты брезентом. Раньше все внутренне пространство освещалось дневным светом. Этот молочно-белый свет всегда мешал мне при фотографировании лодок в доке или в боксах, так как он довольно сильно контрастировал с тенями и приводил к ослеплению. Теперь ярко-белое дневное освещение проходит сквозь брезент лишь отдельными полосами.
Понимаю: брезент повесили на входе, чтобы свет огня и коптилок — также и из мастерских — не обозначали ночью цели для янки на полуострове. Иначе они могли бы стрелять своей артиллерией прямо в Бункер.
Почему они не пытаются стрелять в течение дня, не знаю. Исходя из эмблемы моей военной специальности, я — комендор флота, но я едва ли имею хоть малейшее представление об артиллерийской стрельбе.
Сухие доки — это сегодня огромные мертвые гробницы. Все громадное здание — это единый печальный горн, производящий на любого угнетающее действие. Нашим шикарным операторам стоило бы здесь сейчас поснимать, и они имели бы неповторимую картину наполненную смыслом нашего поражения.
Проскакиваю сквозь густые выхлопные газы сильно шумящего дизеля со стоящей на приколе баржи, и невольно отмечаю, что этот шум — единственный рабочий шум во всем огромном Бункере.
Не холодно, но меня знобит. Если бы хотел, то мог бы поотжиматься. А может и в самом деле погреться?
И вот, наконец, лежит лодка. Единственная на весь большом бокс — это производит странное впечатление.
Последняя лодка в Бункере! И теперь это моя лодка! Противоречивые чувства охватывают меня: прежнее очарование — и одновременно также странное, теплое чувство, которое я всегда чувствовал, когда видел корабль, на котором должен был отплывать, ощупывал его взглядом и пытался сопоставить себя с ним и его со мной.
Что за блажь! Мелькает мысль, и присаживаюсь на бухту троса. Так, сидя на ней, я
позволяю взгляду медленно путешествовать по всей лодке… Какая сложная вещь, допускать мысль, что эта тесная лодка является теперь моим кораблем, и при этом у меня возникают странные чувства: Я осматриваю подлодку таким твердым взглядом, как будто хочу и могу придать ей, словно живой сущности, мужество и выдержку…
Что? Поджилки затряслись? Я бы не хотел, чтобы кто-то увидел мою слабость. Но в Бункере сейчас никого нет.
Все это пустое циклопическое строение является плохим предзнаменованием. Воняет дизельным топливом, тухлой рыбой и гниющими морскими водорослями, и каждый звук
перекликается с шумом механизмов и моря — но не звенит, а глухо задыхается в этом шуме.
Мой взгляд привлекает странный большой матрас, который несет лодка со стороны рубки: антенна радара Hohentwiel. Мы еще не имели такого на U-96. Радар Hohentwiel отличается от других РЛС тем, что это не только активное устройство определения местоположения цели, но и пассивное, так как сообщает, если сама лодка обнаружена вражеским радиолокатором.
Но — как это только недавно рассказывал мне Старик — это новое устройство также указывает расстояние до цели, но не пеленгование. Также мне еще известно: Сигнал обнаружения цели проходит по трубкам Брауна в центральный командный пост линейно слева направо. Цели появляются в виде зубцов. По размеру зубцов можно сделать вывод о размере целей.
Я хочу подружиться с этой новой установкой и подхожу почти вплотную к краю пристани, к лодке, уперев взгляд в пол. Я должен быть предельно внимательным, так как повсюду валяются тюки, рюкзаки, ящики и все всевозможные тряпки. Снова и снова: нога высоко вверх — перешагнуть через швартов, три шага и снова через швартов. Я же, в конце концов, не хочу сломать себе еще и кости напоследок.
Вплотную к лодке, на пристани, сложены боеприпасы. Количеству их могу только удивляться, так как знаю, что все эти ВВ были размещены в лодке. Теперь никто, кажется, не имеет представления, куда их теперь деть. А потому они остаются лежать на пристани.
Лодка имеет — также и в этом ее отличие от U-96 — двойной застекленный «Зимний сад». На второй платформе стоит 37-мм орудие. А собственно в «зимнем саду» установлены два спаренных 20-мм орудия. Да еще 88-мм противотанковая пушка, который прежде стояла, как реликт со времен каперства, перед рубкой.
В следующий момент вижу оберштурмана, как он, с брезентовой сумкой в правой руке, пялится на меня. Его-то мне и недостает. Он сможет разъяснить мне, как долго мы будем добираться от Бреста до La Pallice.
Оберштурман перекладывает сумку в левую руку, приветствуя меня правой, и начинает движение по дуге, стараясь уклониться от встречи, но я быстро преграждаю ему путь:
