Я могу лишь кивать в ответ. Затем спрашиваю:
— А Бартль уже знает об этом?
И так как Старик отвечает на мой вопрос лишь неопределенным жестом, еще раз:
— Ты ему это уже сказал?
— Нет еще.
У меня шарики заехали за ролики. Это же театр абсурда! Бартль будет стараться остаться здесь любой ценой. А коль уж он что втемяшит в свою голову, то пиши пропало. Бартль, который обломал себе зубы на службе — это станет тем еще номером…
Конечно, Бартль и мне может тоже наделать горя. Если все верно, то у него больше нет ни семьи, ни родных.
Бог его знает, как этот парень вообще умудрился все еще носить погоны обербоцманмата в его-то годы.
В «лисьей норе» за Бункером были арестованы с пол-десятка армейских офицеров. Никто не знает, почему.
Говорят еще, что у береговой артиллерии уже появились большие «потери». Несколько человек, и даже один фельдфебель, перебежали к Maquis.
— Для них война закончилась, — лаконично говорит Старик. — Наверно речь идет о воссоединении семей. Они спрячутся у своих подруг: нижним чинам это сделать проще.
Навостряю уши: Что стоит за всем этим? О чем Старик внезапно объявит?
— Хорошо, что Симоны здесь нет, — добавляет он вдруг.
Я теряю дар речи. Только спустя какое-то время могу говорить:
— Спроси-ка только себя, куда ее тем временем запрятали… Кроме того: все же, здесь она, пожалуй, имела бы поддержку и подстраховку.
— Кто знает? Я в это точно не верю. Ее отец — может быть. Но Симона?
При этих словах могу только сидеть, и ошарашено смотреть перед собой. Старик! Что только он побуждает его говорить все это? Будет в конце еще что-нибудь?
Одно ясно: Мы должны пройти через Бискайский залив — под шноркелями тихие и одинокие как перст. О прикрытии истребителями или ином эскорте речь не идет вообще.
Местность, по которой мы должны пробраться, называется «кладбище подлодок». Это давно уже стало обиходным выражением. «Бискайский залив, самое крупное кладбище подлодок семи морей!»
Стараюсь представить себе ту огромную толпу подводников, уже утонувших в этом районе — и представляю их как утопленников, а сверх того еще и в состоянии гниения и распада. Представление того, что я должен был бы глотать воду, воду в огромных количествах, и в этом глотании задохнуться, вызывает у меня холодный пот. Утонуть, это в действительности означает быть удушенным — удушенным водой. И пусть никто не говорит мне, что он, иногда, или даже часто не думает об утоплении, даже если об этом не говорят ни слова. Рвота, рвотный рефлекс, когда наступает конец — это, конечно, самое ужасное.
Нельзя обижаться на «забортных парней», за то, что они кормятся трупами моряков. Но в самом ли деле рыбы это делают? Есть ли рыбы вообще еще на этих глубинах? Скорее там,
глубоко внизу, обитают какие-нибудь раки, слепые мелкие животные, которые проникают в
разорванные давлением осклизлые тела и разложившиеся до состояния желеобразного студня трупы, где гуляют на славу и обжираются от пуза.
Двое моряков с минного заградителя были убиты Maquis. Все взбудоражены слухами о пытках.
В столовой для унтер-офицеров, выступает дизельный механик на тему, что бы он сделал с этими подлецами:
— Я бы жестоко с этими сволочами расправился — порубил бы на куски.
Больше на ум ему ничего не приходит. Тогда другой приходит на помощь:
— Кастрировал бы их ржавым краем черпака, а затем задавил бы мокрым концом.
За эти слова он получает общее одобрение.
— Ржавым краем черпака — это ты здорово придумал, — соглашается с ним боцман, — только надо это делать очень медленно — оторвать, подождать — вот будет потеха — и, если необходимо, еще одно, под ноль.
После обеда узнаю от Старика, что Бартль руками и ногами противится своему откомандированию на U 730. Как я и думал!
Живописания Бартля, как, по его отъезду, все сразу придет в упадок и запустение, и как будут мучиться его свиньи, пожалуй, выдавили бы слезу и из камня. Но Старика он этим не проймет. Словно еще раз подтверждая мне свое решение, Старик рубит:
— Bartl должен быть на борту! Мне, в этой ситуации, просто не нужен здесь этот человек!
Ворочаюсь с бока на бок. При таком шуме и вое никак не уснуть! Здесь, конечно, тоже имеется достаточно сумасшедших, которые совсем не думают о том, чтобы выкинуть белый флаг в случае чего.
До последней гранаты! До последнего человека! Все это перепев старого дерьма. А тех, кто после всего останется жив, возьмут в оборот подпольщики…
Одно зло уравновешивает другого: погибнуть от жестокой расправы или утонуть — что хуже? Старик должен оставаться здесь в любом случае. Со Стариком жестоко расправятся, а я утону. Такая вот ждет нас судьба. Старик с его Орденом на шее! Его он не бросит ни при каких обстоятельствах. Вот уж будет игрушка для подпольщиков: поплевать и протянуть через все руины.
Вскоре после завтрака в кабинете Старика появляются три офицера-сапера присланные комендантом Крепости. На круглом столе большой план города Бреста. Старик хочет создать кольцо для обороны флотилии, офицеры-саперы должны выступить в качестве консультантов. Судя по всему, люди с опытом.
Впятером обходим территорию флотилии. Старик сразу загорается энтузиазмом:
дополнительные 37-миллиметровые скорострельные орудия должны быть установлены на двойных лафетах таким образом, чтобы могли держать под огнем все улицы ведущие к флотилии. На каждом углу территории должны быть оборудованы пулеметные гнезда. Вместо стен из мешков с песком и траншей — стены из камней. Сверху накаты из мешков с песком.
Едва лишь офицеры-саперы распрощались с нами и свалили так быстро, как мы не привыкли во флотилии, спрашиваю Старика:
— На кой черт весь этот геморрой с возведением оборонительного кольца вокруг флотилии, если янки придут с танками?
— Я совсем не думаю об этом. Но мы должны сделать что-то против подпольщиков. Я, во всяком случае, не хотел бы, чтобы братишки из Maquis забрались к нам по стене, как обезьяны по деревьям.
— Насколько можно судить, еще пока достаточно спокойно с той стороны стены, — стою на своем.
— Это так. Я тоже не знаю… Мне тоже неохота делать это: Но что, если это всего лишь своего рода затишье перед бурей? Однако, вероятно, что братишки формируются в отряды где-то вне города. Здесь — intra muros — они рискуют своими задницами… Вот к такому выводу я пришел. Ладно, мне надо идти.
Проходит почти час, пока Старик совершенно без дыхания врывается в кабинет. Его красное лицо не может стать таким от быстрого подъема по лестнице, эта краснота скорее от кипящей в нем ярости: такое ощущение, что он вот-вот лопнет.
— Это же едва ли можно придумать! — бушует он в гневе. — Творится какое-то сумасшествие, дьявольское сумасшествие — никто о нас не думает.
Он делает пять, шесть шагов пересекая комнату и столько же назад. Затем берет курс на одно из двух кресел, и грузно бросается в него, напоминая побитого боксера падающего без сил в свой угол ринга.
— Полное безумие! — я даже слышу его стон.
Не имею ни малейшего представления, что он подразумевает своими словами, однако, не решаюсь спрашивать об этом.
— Они взрывают полностью последний выездной канал…
— Кто они? — спрашиваю недоуменно, но так деловито, как только могу.
Старик не реагирует. Он сидит словно статуя, закрыв глаза. Какие мысли кипят в его голове? Но вот, постепенно, он снова оживает, выпрямляется в кресле, но вместо того, чтобы теперь, наконец, ответить, с дикой решимостью хватает телефон, набирает трехзначный номер, делает напряженное лицо, внимательно вслушиваясь, и стоит, так неподвижно, будто должен фотографироваться древней фотокамерой. Затем яростно нажимает свободной рукой вилку, еще раз набирает номер, и застывает, вслушиваясь в тишину трубки.
Я едва шевелюсь, внимательно слушаю, навострив уши, но из телефона не доносится ни звука. Старик щелкает трубкой о вилку аппарата, сжимает лицо обеими ладонями и так медленно опускает их вниз, что только сантиметр за сантиметром освобождает свое лицо. Затем мигает и вглядывается в меня. Выглядит так, как будто бы он только сейчас меня заметил.
