…Сейчас вряд ли найдется хоть одна наша подлодка в Бискайском заливе, а несколько лодок в Бункере все еще не готовы к выходу в море… …Согласно докладу Вермахта, продолжаются ожесточенные бои вокруг Кана. А это значит безусловный успех янки! Пытаюсь мысленно представить карту, чтобы сориентироваться: Мне трудно понять все эти атаки и контратаки в Кане.

— Они умело разгружают свои бомбовозы над Мюнхеном, — говорит Старик внезапно.

— Это уж точно! — я отвечаю так холодно, насколько это возможно, и думаю: Не совсем верный тон для начала разговора, к которому, по-видимому, стремится Старик.

— Над озером Штарнберг было сбито изрядно самолетов, — спустя некоторое время, он начинает снова.

Для меня это звучит еще хуже. Тем не менее, поднимаю, как бы демонстрируя безразличие, плечи.

Наконец, говорю: — Если это правда. Над Гельголандом тоже сбили десятки бомбардировщиков только сам Гельголанд ничего об этом абсолютно не знал…

— Ну не могут же все вокруг быть мошенниками! — только и ответил Старик.

Я встаю и подхожу к большой карте Европы, которую Старик пришпилил на стене коридора.

— Знаешь, я, как раз после окончания школы, оказался как-то с пустыми карманами в Риме, — говорю тихо, — и вот там, на Римском Форуме, увидел огромные географические карты из мраморных инкрустаций, на первых вся территория Римской Империи при Цезаре была окрашена в красно-коричневый цвет: Северная Африка, Германия, Англия. А на следующих этого цвета было все меньше и меньше, и лишь на одной, на которой только сапог и Сицилия, красновато-коричневый цвет снова повторился.

Уголком глаза вижу, как Старик прочищает свою трубку. Затем он поднимает взгляд.

— Однако, фашисты создали еще одну карту, и на ней снова имеется Большое красно- коричневое пятно — а именно вся Африка и Эфиопия —, прилегающие же к ним области были уже обрамлены, но еще окрашены нейтрально…. Макаронники, по-видимому, страдают от той же болезни, что и мы.

— Путешествия образуют, — говорит Старик и делает торжествующую мину, как бы говоря: Что, съел?

Чувствую себя уязвленным, но быстро парирую:

— Это действительно было с нами всегда — мы часто чувствуем и ведем себя как римляне во времена Цезаря: менее чем за год мы завоевали Польшу, Норвегию, Голландию, Бельгию. Не говоря уже о Чехии и Австрии. А потом молниеносная война против Франции — едва началась, и тут же закончилась… Но, к сожалению, наш аппетит только разгорелся — как при расширении желудка.

Мой взгляд блуждает по карте. — Южная Италия уже не наша, — говорю тихо, — на Балканах неопределенная ситуация с Тито… Норвегия еще пока с нами, но как там насчет поставок? А на восточном фронте — какой тут прогноз? Как мы можем удержать все эти большие площади? Мы видим это здесь, во Франции: Можно ли принудить, например, французов к любви к нам? А поляков? А чехов и других?…

— Так ты не хочешь быть губернатором в Исфахане, судя по тому, что ты сказал? — смеется Старик.

— Уж лучше отшельником на Эльбрусе, по крайней мере, звучит лучше.

Старик молчит некоторое время, затем отрывисто говорит: — Людей из двадцать третьей флотилии в Данциге, очень приятно убьют их же брюки.

— Почему?

— Русские их натягивают на них, постепенно двигаясь вверх и сжимая кольцо.

— Ничего удивительного…

— Ну да, — в любом случае, они никогда не думали, что будут изгнаны русскими.

— Усадка, — бормочу про себя.

— Что ты там бормочешь? — звенит голос Старика.

— Усадка — это как усушка, утруска, осадка или что-то подобное. (>Not shrinkable< — «Не оседает»), стояло клеймо на моих плавках когда-то. Их производили в Хемнице и наверняка предназначали на экспорт.

Вестовой офицер появляется с папками под мышкой и кладет этот хлам на столе перед Стариком. Затем сообщает: — Завтра четырнадцатое июля, господин капитан!

— И что с того? — резко лает Старик.

— Национальный праздник французов, господин капитан!

— Ах, да! — тупо отвечает Старик.

Quatorze Juillet! Парижане празднуют его под присмотром оккупантов с флагами и гирляндами, и танцуют на улицах.

Даже солдаты вальсируют на улицах, не зная, что этот праздник имеет глубокий смысл: Quatorze Juillet — тайный день французского освобождения.

— Я думал только…, — неуверенно мямлит вестовой офицер снова.

— Что еще? — шипит Старик.

— Это маки;… Я просто хочу сказать, что запланированы акции…

— Говорите, но только спокойно.

— Я говорю, что маки; могут запланировать какие-либо акции.

— Да черт с ними! — скрипит Старик.

Как только вестовой офицер уходит, Старик вызывает адъютанта: — Повышенное внимание. Проинформировать все посты. Направить дополнительные патрули!

Затем поворачивается ко мне: — Могут найтись горячие головы, которые захмелеют от этой даты.

— Не это ли и хотел сказать вестовой?

— Он лучше бы о своих делах заботился! Будешь спорить, нет? — И после короткой паузы: Однако мы должны проследить за порядком, а потому после еды поедем на Северное Побережье.

Именно на Северном побережье проследить за порядком? Старику, вероятно, нужен свежий воздух… И очевидно он, хочет меня осчастливить. Он знает, что я привык часто ездить писать в Brignogan или в Aber-Vrac’h. Мы маскируем наш автомобиль ветками туи. Хотя путешествие на север довольно рискованное, я с нетерпением жду эту поездку. Наконец-то снова увижу чудесные пейзажи, а не эти невыразительные физиономии. На разговоры во время поездки времени нет. Приходится более внимательно, чем обычно, смотреть вокруг. Черт его знает, а вдруг маки решатся на подвиг. Но через полчаса у нас авария. Дело кажется в карбюраторе. Он заблокирован. Ничего удивительного — бензин полное дерьмо. Я выхожу из машины и ухожу с дороги, словно безотчетно хочу спуститься к воде. Воздух наполнен жужжанием пчел. В заросшей канаве видны красновато-фиолетовые цветы наперстянки. На длинных стеблях нескольких цветов. Но эти последние цветы предлагают всю интенсивность цвета, на которую только способно неприхотливое растение. Вправо уходит грунтовая дорожка, петляя между морщинистыми, поросшими высокой травой по пояс, стенами из валунов. Дорожка вся изрезана глубокими колеями. Колесами телег выброшены к обочине комья земли. Они выглядят жирно, напоминая куски масла. Почти вжавшись в низкую стену, стараюсь удержать равновесие, не свалившись в вязкую грязь. Время от времени хватаюсь за траву на стене, чтобы удержаться на ногах. Временами кажется, что руки насквозь пропахли ею. За каменной стеной уныло бредут коровы. Старюсь не упасть и прыгаю иногда так высоко, что могу видеть их тяжелые вымя. Наконец, сквозь покрытые паршой ветви старых вишневых деревьев, вижу дом, к которому и ведет дорожка: стены из серого бутового камня, глубоко опущенная вниз соломенная крыша — дом словно вырастает из земли. Два оконных проема. Тут же стоит телега, колеса которой, очевидно, и проложили глубокие колеи на дороге. Дышла смотрят в небо. Рядом с телегой высится золотисто-коричневая куча навоза. Эта сельская идиллия буквально поглощает меня. Делая неуверенные короткие шажки бреду дальше по ухабистой дороге, останавливаясь через несколько шагов. Но уже в следующее мгновение останавливаюсь, присаживаясь на каменную стену. С трудом сдерживаю желание убежать к этим простым людям, сказать им, что мне больше по душе эта их размеренная жизнь простого деревенского парня, скрыться у этих крестьян и начать другую жизнь. Какая-то птаха на стене подергивает хвостиком и подозрительно всматривается в меня. Я смотрю на птицу. Какое-то время это наше единственное занятие. Потом отворачиваюсь, птаха улетает, и я возвращаюсь к машине. Чувствую такое облегчение, словно побыл там, куда и стремился. По полевым дорогам едем на север. Внезапно водитель останавливается: перед нами на улице лежат шарики конского навоза. Водитель принял их за дорожные мины.

— Осторожность мать мудрости, — веселится Старик.

Перед Morlaix, справа у дороги, стоят армейские казармы. У входа одной из них толпятся люди.