— Это удар исподтишка, прошу прощения! Дилеммы нет, если имеются четкие приказы на четкие условия боевой задачи. Но когда человека всерьез спросят, захочет ли он быть освобожденным от выполнения приказа, он, безусловно, должен такую попытку отвергнуть. А разве извращать вещи так, как ты уже пытался, это не метод? Денниц так и сделал с командиром флотилии, когда поднялся вопрос продолжать вести дела, как было или нет. Мы это уже проходили. Старая песня!
— Ты утверждаешь, — Старик потирает подбородок растопыренной ладонью, и слышно потрескивание щетины, — Четкость приказов — мол, так было: что-то вроде Евангелия. А теперь, мол, такое происходит от случая к случаю. Послушай моего совета: Болтай-ка об этом потише — глухо бормочет Старик.
Солнце скрылось за грядой облаков. Скоро опустится вечер. В квадрате окна, не осталось никаких цветов кроме серо-голубых унитонов облаков и морского рейда. В комнате начинает темнеть. Но Старик, вероятно, еще долго просидит, не включая свет. Наступает тишина, адъювант уже закончил службу.
Из-за высокого окна также не проникает ни звука. Такая тишина одновременно и удивительна и подозрительна! Во всем здании жутко тихо. Мы сидим друг против друга молча, словно два покинутых и забытых после работы человека в большом офисном здании: Наверное, скоро придет охранник с проверкой, все ли в порядке и что мы тут делаем, в то время как другие сотрудники уже седьмой сон видят.
Я вижу Старика теперь лишь как силуэт на фоне вечернего света в окне: он упорно молчит.
Когда он, наконец, вновь разваливается в кресле и раскочегаривает причмокивая свою трубку, он дымит так сильно, как если бы хотел скрыть нас в завесе дымного тумана. Наконец, из этого тумана вновь доносится его голос:
— Ты был такой разговорчивый. Почему ты, собственно говоря, так мало рассказываешь о фронте Вторжения? То, что я слышал от тебя, я и так это знал!
— Потому что это не укладывается в рамки.
— Укладываться в рамки — что это означает?
— Знаешь, я лучше поясню свою мысль примером. Вот что пришло мне сейчас вспомнилось: я, прежде чем добрался до Барраса, иначе говоря, во Флот, совершил большой поход по воде. Вниз по Дунаю, на раскладном каноэ и прямо в Черное море и на Константинополь. А на обратном пути посетил Венецию, а затем по прямой через Инсбрук, Миттенвальд и Гармиш. Там есть поезд, который поднимается на гору Мартинсванд…
— К чему ты это все говоришь? — Прерывает меня Старик. — Мартинсванд мне ни к чему — я хотел бы услышать от тебя хоть что-то о Вторжении!
— Суть вот в чем: Там в купе сидели много теток, трещавших как сороки по каким-то пустякам, которые все были где-то вместе летом и трещали они не умолкая: мол, простыни не были хорошо проглажены и несли тому подобную муру. А потом одна из них спросила меня, откуда я еду, потому что у меня был довольно объемный рюкзак, и так как я тогда очень ценил правду, то честно и сказал, что еду из Константинополя. В следующий миг все в купе посмотрели на меня с удивлением, а затем сидящая рядом тетка повернулась ко мне спиной. И с этого момента я перестал существовать для всех присутствовавших — словно был просто воздух. А ведь я ничего не сделал, просто сказал правду — ничего, кроме правды.
Старик пытается какое-то время совладеть со своей мимикой, но начинает странно кривить рот слева направо и снова налево.
— Так я приобрел опыт, как видишь, — заканчиваю я.
— Послушай-ка, — произносит Старик, и теперь, наконец, начинает смеяться: он смеется глубоко внутри, и этот смех звучит у него почти как кашель.
— Тебе хорошо смеяться. А я уже ничего не рассказываю из предосторожности. То, что я мог бы рассказать, может быть легко интерпретировано как пораженчество. Так что лучше будем считать, что никогда ничего не было.
— Чего никогда не было?
— Так много самолетов в небе одновременно, этого никогда не было. Не было и солнца, затемненного летящими копьями — ты уже говорил об этом. А я вижу эту картину как наяву.
— Это все лирика! — произносит Старик презрительно. — Это не более чем лирика! Прочти-ка вот здесь! — И он берет газету со своего стола. — Понимаешь, нам катастрофически не хватает сейчас самолетов с четырьмя двигателями, которые могли бы осуществлять дальнюю разведку для наших подлодок — но вот здесь газета Фолькише Беобахтер доказывает, что четырехмоторники это вздор, и союзники не совсем в своем уме, что строят такие самолеты… и что наши двухмоторные самолеты являются самыми превосходными изделиями, что ты и можешь узнать, прочитав вот здесь….
Я с сомнением смотрю на Старика.
— Вот — читай!
Но, несмотря на это свое требование, он не дает мне газетный лист, а читает сам, с презрением в голосе, вслух: «Зачем нам четырехмоторные бомбардировщики?» — это заголовок! — «… -Германия уже давно является пионером в разработке новаторских разработок в конструировании четырехмоторных боевых самолетов, в то время как американцы только приступают к строительству четырехмоторных самолетов большой вместимости. Поэтому должны быть другие, более весомые причины, тому, что немецкая авиация предпочитает быстрые и проворные двухмоторные истребители-бомбардировщики четырехмоторным конструкциям… В борьбе с вооруженными силами противника быстрые истребители имеют явное преимущество, и как раз четырехмоторные англо- американские бомбардировщики легко сбиваются одним нашим истребителем. Только в огромных стаях эти тяжелые бомбардировщики представляют силу, что, однако тоже довольно сомнительно, о чем свидетельствует увеличение числа сбитых самолетов… (Фолькишер Беобахтер, от 26 мая). Все же не верю: мы годами ищем наши собственные машины, а газета называет это сумасшедшей мистификацией. А вот еще заметка: (Падение Англии в пропасть). Я все время задаю себе один и тот же вопрос: интересно, что это за люди, которые так все расписывают? Это же ваши люди, которые все высасывают из пальца! Эти затушевывания, выкручивание, обман по всем строчкам, это какая-то…
— … Блевотина! — добавляю невольно. — А какое я отношение имею к этим господам, хотел бы я знать?
— Все это твоя фирма! — настаивает Старик. — Просто не могу взять в толк, что такого рода люди считают всех нас за дураков. Я постоянно спрашиваю себя: Что происходит? Разве есть такие идиоты, которые в это верят?
— Есть, и не один! Посмотри хотя бы на твое непосредственное окружение.
Старик смотрит на меня открыв рот, потом поджимает нижнюю губу зубами, на лбу делает гармошку из морщин и, наконец, тихо выдавливает: — Это точно.
— Возьмем имеющиеся новые лодки — а теперь давай скажем честно: Это же ничего. Возможно, что здесь одна есть законченная и готовая стать в строй, а там есть еще одна — но все лодки, не могут быть новыми…
— Нет, — Старик прерывает мои размышления, — это опять не то. Однако подобная ложь отлично работает еще со времен копья и топора!
Вдруг в голосе Старика зазвучали снова нотки неприятия. Умеет этот негодяй маскировать свое настоящее мнение! Тот еще черт!
— А как относиться к тому, что наши верфи бомбят днем и ночью?
Вместо ответа, Старик шмыгает носом и делает такое лицо, словно он унюхал нечто очень дурно пахнущее.
— Не пора ли нам на воздух? — спрашивает он, и мне приходится выбираться из слишком глубокого кресла. — Разомнем ноги?
— С удовольствием! — отвечаю сурово и почти официально.
— Лодка первой флотилии подорвалась в гавани на мине. На одной из тех проклятых зверюг с реле, — говорит Старик, едва я утром появляюсь в его кабинете. — Лодка затонула! Много тяжелораненых. Дозорный сообщил мне, что ночью самолет разбрасывал мины. Именно их-то ночью и искали катера-тральщики типа R-Booten- но безрезультатно! Против таких неприятностей мы просто ничего не можем поделать! — Старик волнуется и сильно трет подбородок.
«Коварная тайна подводных лодок больше не ваш конек», думаю про себя: «При любом передвижении лодки вырабатывается импульс, который поступает в электроцепь мины, что создает в цепи серию электровспышек, и в итоге мина всплывает и происходит ее взрыв…
