— Медленно! — приказывает Старик водителю. Он стал вдруг очень напряжен. Три или четыре человека тянутся с одеждой в руках к окнам: это французы.

— Награбленное выносят, что ли? — гремит Старик, — Остановись!

Не успел автомобиль остановиться, Старик уже на дороге и идет, держа в руке автомат к казарме. Французов словно метлой сметает. Повсюду валяются предметы одежды, даже целые рулоны ткани. Старик украдкой радуется своему успеху. Но потом сквозь шум мотора он говорит: — Повезло! Когда добираемся до моря, начинается дождь. Две женщины в широких юбках, которые играючи треплет ветер, идут, согнувшись против ветра. Обеими руками они крепко удерживают свои бретонские капоты. Не видно никаких следов охраны у моря с этой стороны. И снова едем по извилистым улицам, и время от времени море за кустами или хребтами дюн то появляется, то вновь исчезает. На скудных пастбищах пасется скудный Бретонский скот. Все коровы покрыты толстой коркой навоза. Их передние или задние ноги связаны вместе: Так они вряд ли смогут двинуться с места. Печальное существование. Снова выглядывает солнце. Не знаю точно, где мы находимся, потому что все дорожные указатели замазаны то ли смолой, то ли грязью. Море больше не видно. Старик направляет водителя видимо просто по наитию. Неужто у него нет никакого плана? Когда дорога с легким креном поднимается по некоему подобии дамбы, наконец-то могу заглянуть далеко в лежащую местность и нахожу ориентир: серебристо-зеленые луга широко раскинулись под ярким солнцем, а слева тянется совершенно плоская земля — вплоть до залива Brignogan. Несколько коров, раскрашенных солнцем почти в англо-красные цвета, стоят, опустив головы, среди низких кустарников и желтого дрока. В серо-лиловой дымке выделяется шпиль далекой церкви. От него уходит горизонтальная серебряная яркая тонкая черта: море. Серебряная черта прерывается серыми домами маленького населенного пункта, которые смотрятся словно небольшие возвышения. Зеленеет земля там, где поднимается из долины. Но она не излучает настоящую летнюю зелень, потому что туман из тонкой водяной пыли смягчает зеленый цвет. А сила света яркого солнца еще более фильтрует этот тонкий пар. Он соединяет все в один цветовой тон: дома, облака — всю широкую панораму местности. Въезжаем в Aber-Vrac’h. Останавливаемся на скалистом пригорке и тащимся среди серых гранитных чудищ по желто-серому песку к воде.

— Вот здесь мы в прошлый раз все потеряли, — рассказывает Старик. — Там лежат тральщики совершенно новых видов. В начале февраля появились. А там был бой двух противолодочных кораблей типа Тритон и двух эсминцев…. А там, дальше, у Ouessant (Ашант), в конце апреля, произошло два сражения, и нами были потеряны T-двадцать девять и Т-двадцать семь (T neunundzwanzig und T siebenundzwanzig)…

Когда вижу кипящее пеной между скалами море, то эта картина мне знакома, но когда взгляд охватывает всю эту огромная область, напоминающую тщательно растянутый серебристо-серый атлас, это мне становится страшно не по себе. Я знаю, что абсолютная тишина моря обманчива. Когда долго и пристально всматриваюсь в него, то вижу, как выделяется на фоне неба его серебристо-серая поверхность, то приподнимаясь, то опускаясь, словно чередуя длинные вдохи и выдохи под полуденным солнцем. Через три-четыре часа наступит время прилива и ветра, и воцарится здесь ревущий грохот трескучих и стучащих гигантских барабанов — такой громкий, что не услышишь собственного голоса. Где-нибудь здесь, в руке Старика, должно вскоре появиться фото Симоны. Симона должно быть водит Старика за нос как дрессированного медведя. А тому, наверное, нравится послушно выполнять неуклюжие танцевальные па — к тайному веселью всей флотилии. Серые гранитные скалы стоят вокруг нас, напоминая могучих троллей. Мы присаживаемся среди них, но лишь начинаем разговор, Старик резко вскакивает и отрывисто бросает: — Мы должны вернуться!

В конце дня сижу в своей комнате с томиком книги «Молодежь» Джозефа Конрада. К этой книге я отношусь, как к талисману. Всякий раз, когда перелистываю ее, нахожу, через пару абзацев, описание моей собственной жизни. И это меня утешает и успокаивает.

Историю горящего судна Тремолино — я только что начал читать в третий раз, как в дверь кто-то постучался: Старик. Он смотрит на желтый томик в моих руках и говорит: — Знаешь, я некоторое время назад спрашивал во флотилии — ну не в открытую конечно, — кто знает Джозефа Конрада…

— И — спрашиваю нетерпеливо.

— Никто!

— Ни один человек?

— Нет! Ни один!

В образовании Старика Джозеф Конрад точно не участвовал, поляк, да к тому же пишущий на английском языке и на самом деле являющийся англичанином — это было бы слишком для нацистов. Но Старик все же его читал.

— Самая красивая его книга, я думаю это «Зеркало морей».

— Да, это тоже одна из моих самых любимых книг, — соглашается Старик.

Этого следовало ожидать: В «Зеркале морей» говорится о команде корабля. Я знаю почти наизусть целые отрывки из этой книги. Приглашаю Старика присесть, и чувствую, что ему это по душе. Испытывает ли он потребность поговорить? Усевшись поудобней, он вытаскивает из карманов свои курительные принадлежности и не торопясь набивает трубку.

— В это трудно поверить, — начинает он, когда трубка разгорается, медленно, и как-то даже трогательно, — Как быстро летит время. Вот мы уже четыре года на французском побережье. Помню, как сегодня: Седьмого июля сорокового года, первая лодка прибыла в Lorient (Лорьян)…

Похоже, что он высказался более чем достаточно.

— Да, это были те еще времена, — продолжает он снова. — То, что мы выпрашиваем сегодня это всего лишь полдела. Это длится, кажется целую вечность, непонимание того, что нам нужны подлодки!

Не осмеливаюсь поднять взгляд на Старика. Даже взглядом не хочу беспокоить его сейчас.

— В июне 1924 было принято решение, по-моему, в Париже, с техническими службами Верховного командования провести исследование относительно того, могут ли поглощаться радиолокационные волны какими-нибудь покрытиями подлодок… Решили — решили и объявили на весь мир! А потом? Ничего! Вообще ничего. Обыкновенное дело: ошибочное заявление! Только трепотня языками и утешительные слова… Но сороковой год — это было уже другое дело!

Старик вдруг так резко меняет тон, что я удивленно вскидываю глаза. Вместо возмущения звучит неожиданно голос полный воодушевления.

— Поиск корабля и напряженное ожидание, попал ли корабль в перекрестие перископа. И если да, то начать маневрировать и снова и снова, пока не станешь в правильном направлении. А затем выпустить угрей и замереть, пока не грохнет взрыв! Это была та еще вещь!

Что это нашло на Старика? Он отвернулся, и я не могу видеть, что происходит с его лицом. Он торпедировал и пустил на дно двадцать пять кораблей. Я знаю, как ведет себя Старик, когда на него вдруг нахлынут воспоминания. Его задумчивая медлительность всего лишь маскировка. Конечно, он может быть спокойным и собранным — но только когда оседлает своего конька. Не удивлюсь, если сейчас в его глазах вспыхнули огоньки былого удовольствия от подводной охоты… — Если союзники продолжат развивать свое наступление и уничтожат наши последние базы здесь, на западном побережье, как все потом пойдет? — пытаюсь сменить тему, — Я иногда, словно наяву, вижу наши подводные лодки, которые как Летучий голландец рыскают по океанам и не могут найти лазейку на выход. Без топлива они бессильно двигаются влекомые морскими течениями, а пьяные бородатые экипажи питаются водорослями и пойманными рыбами. — От Скагена, немецкой бухты в Норвегии, наши маршруты немногим дальше, — отвечает Старик так быстро, словно, предвидя мой вопрос, давно готовил свой ответ.

— А время, которое остается лодке на действия в оперативном районе соответственно сокращается!

— Логично.

Старик ведет себя, так словно этот разговор не доставляет ему ничего, кроме внезапного удовольствия. Может это его чувство юмора висельника? — Выглядит довольно гротескно, — по-прежнему гну свою линию, — мы правим всем миром, даже японские озера являются одним из наших оперативных районов, а на порог своего собственного дома мы вряд ли когда сможем попасть. Пауза. Старик трет подбородок ладонью руки и ничего не говорит.