Интендант собирается, очевидно, провести меня по всей территории. Пока мы движемся от сауны к кинозалу и оттуда к бассейну, не могу избавиться от удивления. Когда же мы останавливаемся у бассейна, зампотылу кидает на меня косой взгляд. «Не понимаю! — удивляюсь вслух, — Он такой большой, словно построен для населения среднего городка!» — «В Первой флотилии — такой же. Но чуть меньше и не такой симпатичный…»

Первая флотилия — так сказать, конкурирующая фирма…. Они располагаются в морском училище, прямо над бункерами. «Неужто все это построил шеф? — интересуюсь у зампотылу, — я имею в виду все эти сооружения, ведь все это требует огромных людских и материальных затрат. Это гигантские проекты! Он же не из глины все это слепил?» — «В основном, все было уже или в начале строительства или почти готово, поэтому много усилий не потребовалось.» — «И все же!» — «Затем кое-что изменилось. Шеф перегнул палку! — тут же выпаливает зампотылу, — Шефу грозит, в случае чего, нагоняй от самого фюрера. Страшный нагоняй!» — «И безудержный?» — поддакиваю ему. — «Так точно!» — вторит зампотылу. — «Но шеф добился своего?» — «Шеф затянул петлю: «Если только фюрер узнает, что вы ничего не сделали для моих подводников….» — «Если вы не понимаете, что экипажи первой линии …» — «Но мы не сможем так…» Но как показала жизнь, они могут все. Шеф сказал: «На строительство потребуется столько-то цемента. Рабочих столько-то. Лучше сделать, что требуется для нас, чем для каких-то слабоумных» — «И он прав! — отвечаю, а сам думаю о личном бункере одного артиллерийского генерала в Ла Боле и об огромном зале для конных тренировок, который он возвел рядом со своей виллой на пляже — и это в то время, когда задерживалось строительство бункеров для подлодок, из-за отсутствия людей и стройматериалов.

Меня ужаснула мысль о гневе фюрера. Но лучше промолчу. Стоило бы пораньше догадаться о причине маскировки Старика…. «Коль другие командиры флотилий не делают ничего для своих людей, это их дело, — продолжает зампотылу, — У нас же все по-другому. Мы делаем все, что можем.» Меня покоробило это его «мы». Неужели он хочет приравнять себя к Старику и тем завоевать мое доверие? Или просто корчит из себя большую шишку? «Шеф хочет, чтобы у нас все было тип-топ, — вновь вступает интендант, — … для его людей. И в этом ему помогала госпожа Загот.»

Опа! Вот оно! Будь внимателен! Что знает этот пройдоха о Симоне и Старике?

— А что, собственно, делала госпожа Загот во флотилии? — интересуюсь настолько равнодушно, как могу.

Пытаясь выиграть время, зампотылу повторяет: «Да, что, собственно говоря, делала госпожа Загот?» И умолкает. А затем, с важным видом, говорит: «…поднять занавес, расстелить ковровую дорожку, зажечь юпитеры. Так сказать, обустроить внутреннюю отделку, с которой уютно и удобно. Это уж точно. Но более всего: ведение дел, на которые мы в служебном порядке не могли выйти, так сказать, за недостатком информации.» — «Но чем же все-таки занималась в качестве архитектора интерьера, мадемуазель Загот?»

Интендант с трудом сдерживает булькающий звук подавленного смеха. Наконец успокаивается и объясняет: «У нас не нашлось подобного определения должности фройляйн Загот, потому зачислили ее переводчиком. Все требовало своего порядка.»

В тылу флотилии вижу настоящие цветники: клумбы, оранжереи, гравийные дорожки, обрамленные вымытыми бутылками, донышками вверх — все как надо.

— Оранжереи, свинарники и все другое здесь — это хозяйство обер-боцмана Бартля! — произносит зампотылу и обводит весь вид широким жестом, словно экскурсовод, — А еще 50 свиней, все как одна на подбор… Цветы в столовой, если вы успели их заметить, тоже из нашей оранжереи. А вот и он сам! — И зампотылу указывает на человека в рубахе цвета хаки с засученными рукавами, фуражка, вопреки уставу, лихо сдвинута на затылок. — Вот это наш Бартль. Без него ничего этого не было бы.

Зампотылу подмигивает Бартлю и сразу же прощается со мной. Меня, собственно, сдали с рук на руки и я тут же ввергнут в мир цветоводческого искусства.

— При встрече наших подлодок мы вообще не используем цветы со стороны, господин лейтенант, — начинает Бартль, — а только цветы выращенные нами. Сейчас у нас есть роскошные гладиолусы и георгины. А вот осенью, конечно же астры и хризантемы. Мы даже поставляем цветы в госпиталь.

Бормоча «Вот это да!» или «Невероятно!», либо «Великолепно!», всматриваюсь в этого немного странного, пожилого обер-боцмана: увиливающие, с хитринкой глаза, бородка клинышком, в зубах нераскуренная трубка, поясной ремень — с пряжкой, на которой выбито «Gott mit uns» — болтается ниже пупа.

В следующий миг Бартль показывает мне компостные кучи. Уж в этом он дока: это настоящий компост, извольте видеть. Этой осенью компост созреет как надо, а там посмотрим…

— Что посмотрим? — иронично интересуюсь.

Бартль не сразу прекращает поток слов, а затем смокает, словно переваривая мой вопрос, и выпаливает: «Орхидеи!» и напускает на себя заговорщицкий вид.

Вытянувшись во весь рост, лежу в своей, затененной от пронзительного солнца шторами, комнате и размышляю о Старике: он совсем не похож на временщика. Сидеть сложа руки и быть лишь созерцателем — не в его духе. А значит он превратил свою наступательную ярость в ярость созидательную. «Для гарнизона уже хорошо то, что все идет хорошо» — звучит в ушах его фраза. Конечно: к большому внешнему обустройству относится и огромная внутренняя перестройка. Но это уже не относится к его компетенции. А зампотылу? С этой его стрижкой прилизанных и напомаженных волос и сардонической ухмылкой, словно приклеенной к уголкам губ, он напоминает скорее какого-то киноактера 20-х годов. Вот! Вспомнил: Конрада Файта! Не так демонично, но все же, все же.

За окном слышны голоса. Два моряка громко обсуждают посещение борделя.

— Я этого совершенно не понимаю — все это жеманство. Сношаться без гондона — рисковать своим здоровьем! Хотя, конечно, это и сводит проституток с ума, но зато потом санитар тебе столько уколов в член нахерачит, что уже ты сойдешь с ума! Не так, что ли?

— Так они же сами говорят: Гондон может лопнуть.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала: лопнет или нет. А кроме того, этих проституток два раза в неделю врач проверяет. Им же нельзя никуда выйти из их борделя.

— Не придумывай! У меня бывали случайные встречи прямо на улице, так это ничего не значит. У одного моего знакомого санитара прочел много о том, как предохраняться. Так что парень, все под контролем!

— Ну, ты и ходок!

— Вот самое важное предписание: «Проститутки должны после каждого сношения промыть свои писи специальным дезинфицирующим средством». Это: пред-пи-са-ние! И оно должно ими исполняться!

— Так после такой промывки у них никаких чувств не останется!

— А их у них и так нет.

— Я вот что еще хочу понять: когда они смажутся чем-либо…

Слова долетают до меня и слабеют. Наверное, парни задумались о технике исполнения всего предписанного проституткам.

Но вот вновь раздается голос последнего говорящего: «При переполнении в яйцах, может, конечно, произойти выброс спермы. Но у опытных проституток идет автоматическая смазка их канала». И вновь разгорается спор: «Но для этого у них должен быть большой опыт» — «Хочу попробовать с кольцами на члене» — «Кольца на члене? У тебя точно крыша поехала!» — «Детский лепет!» — доносится молчавший до сих пор высокий голос. «Честно говоря, ты прав, Карл — говорит «технически» более опытный моряк, — но, говоря точнее, имеются специальные презервативы, мне их один гальюнщик в Париже показывал. Вот они и были эти самые кольца на член…. Да, скажу я вам! Там еще на них даже усики были — короче, полный отпад!» — «Да ты гонишь!» — «Вот, чтоб мне провалиться на этом месте!»

В столовой одни салаги. Все усердно работают ножами и вилками. Вместо обычного гвалта и шума слышен лишь стук столовых приборов по тарелкам.

Лишь теперь могу по-настоящему осмотреться. И тут же столовая предстает передо мной как некая огромная сцена с парой главных героев и десятками статистов. Каждый в своем амплуа, каждый играет ту роль, которую от него ждут: с улыбочкой, скрывающей страх. Немногим из этих молодых офицеров дано знать, что за час УЖЕ пробил!