Скольжу взглядом по лицам: на них нет и следа духа сплоченности и единения, когда-то царившего в таких компаниях. Нет и следа дружеских подколок, вызывающих громовой хохот присутствующих и одновременно не унижающих собеседника.

Не вызывает каких-либо шуток и ухмылок даже раздатчица Тереза, стоящая в своей черной, зашнурованной блузке, с полной кастрюлей супа позади столов, а груди ее томятся ожиданием и колышутся при каждом движении тела. Лишь взгляды украдкой постоянно преследуют ее. Некоторые буквально впиваются в нее страстным, жадным взглядом. Терезе все это, наверное, доставляет удовольствие, особенно когда некоторые, сидящие в дальнем углу, аж шеи сворачивают, пытаясь рассмотреть ее прелести, когда она вовсю орудует большим черпаком, наливая добавку.

Полагаю, Старику неплохо удалось разгорячить всю эту публику.

Однако, несмотря на все старания Терезы — ей даже однажды удалось поймать на себе его взгляд — Старик хлебает свой суп, словно в забытьи. Вот он поднимает на меня глаза, и будто вынырнув откуда-то из глубины, словно тужась вспомнить нечто важное, говорит: «Ах, да — что же я хотел сказать…»

Будто на болоте, он кладет гать из ничего не говорящих пустых фраз и, наконец, спасает себя какими-то ничего не значащими указаниями. Царивший в столовой небольшой шум стихает, даже стук столовых приборов затихает. Но Старик замолкает. Слышно лишь громкое: «Так точно, господин капитан!» из уст зампотылу.

Вновь появляется Тереза, но Старик вновь не замечает, как она вьется вокруг него. И только когда, подавая десерт, она уже напрямую нависает грудями над его лицом, он, словно проснувшись, восклицает: «Ого!»

Собственно говоря, офицерская кают-компания, где проходит питание, не является столовой в полном смысле этого слова, сюда лучше подходит слово «Клуб». «Из-за кресел, как в каком-то клубе» — обосновывает такое название Старик. Раньше это помещение называлось «лечебница», но это название постепенно забылось, когда на стенах стало появляться все больше фотографий, не вернувшихся с заданий командиров.

Поев, большинство присутствующих устремляется в соседний бар или к круглым, окруженным креслами, столам, чтобы пропустить стаканчик-другой пива или чего покрепче.

Здесь знакомлюсь с «Раритетом», как Старик называет своего капитан-лейтенанта при штабе. Тот едва ли моложе обер-боцмана Бартля.

— Прошлой ночью, томми на своих катерах добрались до нашего рейда, — сообщает «Раритет». «Проклятье!» — вырывается у одного обер-лейтенанта от такой новости. «Им удалось набедокурить и ускользнуть без потерь домой» — вторит ему другой.

Старик безучастно слушает их, а затем бубнит: «Пора бы охладить их пыл».

Когда вахтенные офицеры расстаются с нами, обращаюсь к Старику: «Что это за катера такие?» — «Самые новые, только что запущенные в производство противником, чтобы нам жизнь медом не казалась, — отвечает Старик, — они гораздо быстрее и маневреннее, чем наши эсминцы и корветы — а это совсем не хромые курицы. Однако, такие катера не для открытого моря — они предназначены для работы в прибрежных водах. Катера небольшие, но самое неприятное то, что их становится все больше» — «Чудненько!» — холодно реагирую на его пояснения. «Нет более любви среди людей…» — говорит Старик тоном проповедника, и я ловлю себя на мысли, что вроде как лед сдвинулся. Еще один подобный стресс, и мы сможем говорить также как и прежде.

Хочу спуститься к гавани и едва лишь за мной закрылись ворота КПП флотилии, как раздается вой сирены воздушной тревоги. Значит, из моей экскурсии ничего не выйдет. Воздух наполняется шмелиным жужжанием налетающих самолетов.

Жужжание быстро становиться гулом, и, наконец, звучит глухим органным гудом и воздух, кажется, дрожит от него. Вот показались самолеты: в форме закрытого треугольника, так плотно друг к другу, что гигантская воздушная армада выглядит единым гигантским кульком. Стою, как прикованный, задрав голову в небо. Затем делаю 4–5 шагов, снова останавливаюсь и наблюдаю, как нити икринок зависают на серых тенях: каждая икринка — это бомба — и вот нити рвутся, и бомбы с визгом и свистом несутся к земле. Проходит, кажется, целая вечность, пока вдруг вздымаются серые фонтаны — плотно: один за другим, целый лес серых фонтанов. А затем снова проходит вечность, пока до меня долетает грохот взрывов и шум ударной волны.

— Ты уже знаешь, что произошло в бункере? — спрашивает Старик, едва лишь я захожу в кабинет. Голос его звучит как-то сдавленно.

— Не имею представления, — отвечаю, пытаясь прочесть хоть что-то в его лице.

— Флагман вернулся! — И без того мрачное лицо Старика свирепеет, — Да. Он выходил в море первым… — Пауза. А затем Старик продолжает громче обычного: «Выходил первым и опять здесь. Это современный корабль. Но сегодня ведь как: едва вышел в море, и уже опять здесь. А как он выглядит сейчас, тебе следует самому увидеть. Это достойно высочайшего внимания! Пять недель на его стоянку в доке — это минимум».

Старик смотрит вдаль таким свирепым взглядом, что я не осмеливаюсь сказать хоть слово. Наконец робко спрашиваю: «Самолеты?» — «А что же еще?» — рычит Старик.

В своем гневе он не замечает бьющей меня мелкой дрожи. Подходит к окну и мне остается любоваться его спиной.

Словно обращаясь к невидимому собеседнику за оконным стеклом, Старик цедит сквозь зубы: «И при этом флагман получил такую свинью, такую чертовски огромную свинью!»

Старик снова замирает у окна, а затем, резко повернувшись ко мне, бросает вскользь, с какой-то странной интонацией: «Ну, да ты и сам сейчас все увидишь.»

Кажется, могу идти, но лишь только берусь за ручку двери, слышу его резкое: «Пошли!» и Старик надевает портупею с кобурой. При этом рычит: «Адъютант! Мы поехали в бункер».

Бледное, испуганное лицо адъютанта появляется с явным опозданием. Старик уже схватил с вешалки, стоящей у дверей, фуражку: адъютант видит лишь его спину. В ответ на вопрошающий взгляд адъютанта слегка пожимаю плечами, и в следующий миг уже бегу за Стариком.

Автомобиль стоит в проезде, под маскировочной сеткой. Старик жмет на стартер, и машина буквально ревет, затем резко сдает назад.

Сделав разворот, Старик прибавляет газу и проносится сквозь ворота. Вместо часового, салютовавшего карабином, успеваю увидеть лишь тень. Сижу, судорожно вцепившись в ручки переднего сиденья. Но, это не очень удобно, а потому пытаюсь занять более подходящее положение, чтобы получше рассмотреть Брест.

Над Rue de Siam висят густые клубы дыма. С полкилометра ползем сквозь них буквально на пузе, а затем дорогу перегораживают руины какого-то здания. Но Старику и они не помеха. Он жмет на газ. Спятил он что ли? Неужто не видит этих гор щебня? Хочу крикнуть ему, но тут замечаю узкий проезд справа. Старик направляет машину туда, и заехав двумя колесами на тротуар, гонит вперед.

Что есть силы держусь двумя руками за переднюю панель. Меня то и дело колошматит о дверцу. Старику надо больше места: он бросает руль то вправо, то влево со всего размаха.

Просто слалом какой-то! Бабах! Большой камень бьет снизу в днище машины. Коробка скоростей! Задок подбрасывает вверх, но Старику и это ни почем. Он лишь сильнее давит на педаль газа, и вскоре мы снова вылетаем на средину улицы.

— Вот так! — шипит Старик. — И должно быть только так! — добавляю с глубоким вдохом.

В бункере все еще пахнет опасностью. Часовые, держа своих собак на коротких поводках, провожают нас, кося глазами; собаки же сидят не шелохнувшись. «С каких это пор у вас здесь собаки?» — «Уже давно. Их завел еще Старый Штайнке» — «И это дает что-нибудь?» — «Да, почтительное уважение со стороны французов — это уж точно!»

В огромном, похожем на крипту помещении, раздается стук молотков. Словно шумовая симфония, но откуда исходит этот звук? Огромная часть дока пуста. От основания сухого дока слева от нас долетают взрывы хохота. Док подавляет своими огромными размерами и глубиной — скорее из-за своей пустоты.

Внутренне я напряжен: пристально всматриваюсь в окружающее меня пространство. Как мне не хватает моего мольберта и кистей.