— А разве у царицы есть выбор? — вопросом ответил Сейр и свистом подозвал коня.

И это, наверное, было самое удивительное: конь понимал его свист.

Горбясь и почти заваливаясь на один бок, трясясь, словно сидел не на коне, а на полудохлом ишаке, Шаат-туур ехал по черной степи.

Он ехал в ту сторону, откуда в небо поднималось красное зарево пожара.

Когда Сейр предложил ему поехать с ними, Шаат-туур только покачал седой головой.

— Зачем мне бежать? Хуссарабы построили этот город, хуссарабы сожгли. Я — хуссараб. И я отвечаю за это, — и за то, что построили. И за то, что сожгли…

Сейр с беспокойством оглянулся: ему почудился далекий топот копыт. Тронул коня.

— Но тебя могут убить. Эти хуссарабы посланы для того, чтобы убивать.

— Сынок, — сказал Шаат-туур и усмехнулся, — три года назад хуссарабы были посланы, чтобы убивать. С тех пор мы непрерывно убиваем всех, кто пытается нам сопротивляться. А вражда в степи началась еще раньше, и много крови пролилось, пока все племена и роды не признали великим кааном Богду-баатура… Я воюю шестьдесят лет. Я убивал хуссарабов, тсуров, рутов, аххумов, арлийцев… Столько войн не пережил никто из моего рода. Все давно уже убиты, все похоронены в широкой степи, и могилы их заровняли дожди… Если по справедливости, то мне давно уже следовало бы быть убитым.

Каан-бол сидел на коне рядом с матерью и со страхом слушал Шаат-туура. Старик кивнул ему.

— Не бойся, маленький каан. У тебя есть друзья, которые защитят тебя, и ещё будет много-много друзей. А меня защищать больше некому: все друзья мои лежат в земле.

Каан-бол сделал круглые испуганные глаза и шмыгнул носом. Неуверенно взглянул на мать.

— И помни своё имя, сынок. Нет слёз.

Мальчик медленно кивнул и… улыбнулся.

Сейр пожал плечами и, поворачивая коня в степь, обернулся:

— Те, что сейчас жгут Арманатту — разбойники, а не воины. Они могут убить тебя, и смерть будет глупой и обидной. На что ты рассчитываешь?

Шаат-туур посмотрел на него мудрым взглядом змеи — из-под тяжелых коричневых век. И сказал:

— На свою старость.

И вот теперь он, не торопясь, ехал к пылавшей на горизонте зарнице.

Когда ветер донес до него запах дыма, он почему-то вспомнил, как мальчишкой возвращался домой, когда зимой уезжал в степи охотиться. Степь была голая, безжизненная. Сухая трава не пахла, промерзлая земля тоже не издавала запахов. Холодный ветер щипал щёки, выдувал слезы из глаз.

Копыта звенели по земле, как будто земля превратилась в камень. Вечерело, сиреневая тьма наползала на степь с востока, и тонко пели упрямые стебли дрока под злым ветром.

А потом его чуткий нос уловил едва заметный запах дыма.

Это был родной запах. И Шаат, который тогда еще не был тууром, привстал в стременах, вдохнул полной грудью запах тепла и родного дома, и поторопил коня, который уже и сам почувствовал близость стойбища…

И он летел домой, как стрела, обгоняя сиреневую тьму, которая бежала по его следам.

Шаат-туур вздрогнул и очнулся. Оказывается, он пел — и только сейчас понял это. Он поудобнее уселся в седле — седло сползало, потому, что руки его теперь тряслись, и он не мог как следует затянуть подпругу. И это тоже была причина: никто не должен был видеть, как Шаат-туур поедет в последний поход.

Он ударил коня ногами, копыта зацокали по твердой земле. Шаат-туур припомнил слова и снова запел — на этот раз во весь голос.

Он пел старинную сказку-быль о том, как юноша похитил любимую из стойбища богатого и злого Улут-дэ, и они помчались по степи, а за ними гнались слуги Улут-дэ. И день и ночь продолжалась погоня, и еще немного — и догнали бы влюбленных когтистые стрелы, и жеребенок, который нёс их, уже шатался и падал от усталости.

Тогда они встали перед ним на колени и взмолились: Спаси нас, Тельконур! Еще немного — и мы сможем укрыться в камышовых зарослях великого озера Макканай! Там враг не найдет нас!

И жеребёнок поднялся на ноги, заржал, и ответил: Садитесь на меня, я унесу вас от погони!

И он помчался, как ветер, и погоня отстала, и лошади под воинами стали падать и испускать дух. А Тельконур домчал влюбленных до камышовых джунглей, пронёсся над ними до самого берега. И когда влюбленные оказались в спасительном месте, на берегу, где плещутся солоноватые воды, под защитой высоких непроходимых камышей, — Тельконур помчался дальше, не касаясь ногами воды. Он поднялся в небо — и остался там навсегда созвездием под названием Тельконур.

Аммар сидел на коне, в окружении своих воинов, у въезда на главную улицу Арманатты. Только не было уже улицы, и не было Арманатты: за спинами воинов догорали деревянные дома, светились ядовито-багровые угли, и где-то возле пожарищ, невидимые во тьме, ржали кони и плакали женщины.

Аммар вглядывался во тьму. Старческий голос, слегка дребезжащий, приближался. Аммар ухмыльнулся.

— Он сам едет сюда, — сказал он полутысячнику, который служил в тысяче личной гвардии Каран-Гу.

Полутысячник негромко сказал: Ххэ! и твердой рукой удержал шагнувшего вперед коня.

Когда Шаат-туур поднял голову, он увидел перед собой темную массу всадников, ожидавших его. Они казались черными на фоне догоравших огней, на фоне светящегося пепла, который остался от Арманатты.

Шаат-туур поднял глаза к небу. Дым затянул небосвод, и звезд почти не было видно. Он хотел обернуться и посмотреть на север, но передумал. Он и так знал, что за его спиной горит единственная звезда, звезда, ведущая домой — Екте. К тому же, если он обернётся, — что подумают о нем эти чёрные люди, пропахшие злым дымом?..

Он подъехал поближе к темной, слегка шевелившейся массе всадников и громко сказал:

— Я — Шаат-туур, завоевавший это имя в походах. От самого северного острова земли, где жили люди с крестами, до перевалов Туманных гор, на которых нет воздуха, и лошади падают и не могут идти. А кто вы?

Полутысячник хотел было ответить, но заметил повелительный жест Аммара.

— Мы будем спрашивать тебя, Шаат-туур, — сказал Аммар, безбожно коверкая хуссарабскую речь. — Мы спрашиваем, ты отвечаешь. Так?

Он подождал ответа.

— Спрашивайте, — согласился Шаат-туур, и заметил, что голос его предательски дрогнул.

Он одряхлел, старый воин. И голос уже отказывается повиноваться ему.

— Где Хумбаба и её выродок, назвавший себя каан-болом?

— Не знаю, о ком ты спрашиваешь, — сказал Шаат-туур. Голос его налился неожиданной силой — слишком поганы и неправедны были слова вопрошавшего.

— Не знаешь, старик?

Всадник вплотную подъехал к Шаат-тууру, так что конь старика слегка попятился.

— Не знаешь? — повторил Аммар.

Он обернулся:

— Снимите его с коня. Мы будем спрашивать иначе.

Шаат-туур молча ждал. Несколько всадников спешились, подобрались к нему с двух сторон, нерешительно взялись за стремена.

— Никто не смеет снять меня с коня, — сказал Шаат-туур.

И медленно, с кряхтеньем, слез с седла, спрыгнул на землю.

— Ведите его к берегу, — велел Аммар.

Шаат-туур шел по земле, и какие-то люди шли рядом с ним, а сзади — он слышал — тяжело топала громадная масса всадников.

Начинало светать. Это был второй рассвет после гибели Арманатты. И, может быть, последний.

Впереди был обрывистый берег Тобарры. Великая река дышала внизу, в непроницаемой тьме. А наверху воздух постепенно серел, и розоватый свет уже загорался на дальних западных вершинах, вырисовывая их на фоне темного неприветливого неба.

Когда они подошли к обрыву, рассвет уже залил горы и стали видны серые полосы дыма, затянувшего пожарище.

Шаат-туура остановили неподалеку от обрыва.

— Скажи нам, куда поскакала Хумбаба, и кто их ведёт, — и смерть твоя будет легкой, — сказал Аммар, не слезая с коня.

Шаат-туур поглядел на него из-под тяжелых век. Голова его мелко тряслась, шапку с него сняли, и длинные редкие пряди белых волос шевелил утренний ветерок.