Дорога дальняя, Аххум велик.

И где Камда? Что он задумал?..

Когда луна закатилась, и ночь пошла на убыль, а голова у Собаки стала разламываться от боли, он, наконец, махнул на всё рукой и решил поспать, надеясь, что утром все вопросы решатся сами собой. Ведь в крайнем случае он может и запретить Айгуз эту поездку. Сослаться на Ар-Угая, на то, что царицу ждут в Арманатте…

— Ой-бой… — по-бабьи вздохнул Верная Собака и повалился спать. Да, неважный он полководец — правильно говорил Богда-каан.

Процессия вышла из города утром.

Дорога вела на восток, к синевшим вдали горам, которые отделяли Зеркальную долину от прибрежной части Аххума. За перевалом дорога раздваивалась, северная вела к Аммахаго и дальше, к Кейту, южная — в Ушаган.

Впереди скакал отряд хуссарабов. При виде них редкие паломники отступали на обочину, возчики неистово нахлестывали неторопливых волов, уступая дорогу.

Верная Собака тоже ехал в повозке с поднятым войлочным верхом. Он потел, пил крепко заваренный напиток из колючек, и всё мучился сомнениями.

Он уже отправил гонцов в Аммахаго и Ушаган. За перевалом их должны были встретить. Но перед этим надо было проехать несколько десятков миль по горам, среди круч и обрывов. А там сколько угодно мест для засады. Хотя случаев нападения на хуссарабов в этой части Аххума не было уже больше года, все-таки…

Да еще этот верховный жрец Харрум. Он напросился сопровождать свою госпожу. И теперь, вместо того, чтобы тихо сидеть в своей Хатуаре, призывая народ к смирению, то едет в своей легкой повозке, то бьет ноги, шагая рядом.

Таких жрецов не бывает, думал Собака. Прежнего жреца носили в паланкине, а пешком он ходил только по великой надобности. Надо было оставить его великим жрецом — он оказывал большие услуги хуссарабам. Но его зачем-то посадили на кол. Верная Собака выглядывал из повозки, смотрел, всё ли в порядке, и снова прятался в тень.

По временам он вздыхал: Ой-бой…, — и недовольно причмокивал толстыми губами.

Во время привала Харрум подошел к Карше, сидевшему на земле, прислонившись к колесу повозки.

Харрум присел рядом. Карша покосился на него, но промолчал.

— Ты аххум? — спросил Харрум.

Карша промолчал.

Харрум посмотрел на ослепительно синее небо, на кручи, высившиеся на востоке, и сказал негромко:

— Пройдет немного времени, и слава Аххума опять воссияет.

Карша бросил на него быстрый взгляд.

— Я не аххум, — нехотя ответил он. — Я арлиец.

Харрум внимательно посмотрел на него.

— Я слышал про одного арлийца. Он был тысячником Музаггара. Когда Музаггар получил приказ Домеллы привести войско в Ушаган и принести присягу новому царю — малолетнему Аххаггиду, которого теперь называют Младшим кааном, — этот арлиец отказался выполнить приказ.

Карша молчал, опустив голову.

— Я раб, — наконец сказал он.

— Да. Мы все рабы, хотя твой ошейник видим, а мой — нет.

Харрум вздохнул, поднялся и сказал:

— Домелла велела позаботиться о тебе. Хочешь поехать в моей повозке?

— Нет.

Мимо проскакал хуссараб с поднятой рукой. Привал закончен.

На перевале их встретил наместник Аммахаго сотник Ултан. Это был пожилой хмурый хуссараб, считавший свое наместничество ссылкой.

Аммахаго и раньше не был большим городом, а теперь, когда заглохла торговля с островами и часть жителей разбежалась, и вовсе превратился в захолустье.

Ултан поклонился Верной Собаке, сказав, что путь надёжен, вдоль дороги усилена охрана.

Поезд спустился с гор, и целый день тащился по дороге среди заброшенных полей с редкими нищими деревушками, жители которых выходили из домов и провожали процессию глазами, но не подходили к дороге.

Ворота Аммахаго были разрушены, на развалинах ворот стража жгла костры. В городе было тихо, факельщики стояли воль главной улицы, которая вела мимо рыбного рынка к гавани.

Вокруг гавани стояли лучшие дома города. Здесь для царицы и ее свиты был приготовлен ночлег. Завтра или послезавтра Домелла отправится дальше — в Кейт, город, где она родилась во второй раз.

Домелла вышла из повозки, обвела глазами пустую гавань. Море глухо и тяжело ворочалось за волноломом, и на море не было видно ни единого паруса. На набережной тоже не было ни единого прохожего или зеваки — только темные фигуры стражников, застывших, как статуи.

Ночью Верная Собака снова не спал. Он только что принял гонца от Ар-Угая и несколько раз перечитал его послание. Подперев щеку рукой, он задумался. Ар-Угай писал, что царица может проведать родные места, посетить гробницу Ахха. И вообще, она вольна делать, что хочет. Пусть ездит и смотрит, сколько угодно. Ар-Угай велел только регулярно сообщать ему о передвижениях и заботиться о безопасности Домеллы. И еще — ожидать приказа.

Верная Собака понял одно: Ар-Угай хочет, чтобы Айгуз задержалась в Аххуме. Ар-Угай — полководец, не то, что он, Верная Собака. Ар-Угай умеет заглядывать в будущее, строить планы и воплощать их.

Другое дело — совпадают ли эти планы с планами Верной Собаки?

Собака догадывался, что Ар-Угай нарочно удалил из Арманатты Угду. А теперь, получалось, что он удалил и Айгуз. Зачем ему это надо? Чтобы самому воспитывать каан-бола, а пока каан-бол подрастает — безраздельно править новой хуссарабской империей?

Собака вздохнул. Он верно будет служить Ар-Угаю. Но если бы знать, какое будущее Ар-Угай приготовил для него, для Верной Собаки…

Ночь была ветреной. Где-то с силой хлопала ставня, и море волновалось, набрасываясь на изъеденные камни волнолома. На самом краю волнолома, далеко уходившего в море, сидел человек в рваном хитоне и холщовой накидке.

Его не было видно с набережной.

Волны тяжело били в камень внизу, и пена взметалась и обдавала его с головы до ног. Но он не двигался, закутавшись в промокший насквозь плащ. Волнолом вздрагивал от ударов, и отзывался тяжким гулом. Издалека, с берега, время от времени доносились заунывные голоса: это перекликалась хуссарабская стража.

Под утро ветер стал стихать, волны уменьшились.

Человек, сидевший на волноломе, исчез.

Смотритель Священного города мертвых — кейтского некрополя — ожидал высоких гостей.

Это были непривычные для него хлопоты. Ему дали в помощь целую полусотню воинов городской стражи — по большей части аххумов из горных племен. Стражники пригнали множества народа — и горожан, и жителей окрестностей. Согласно приказу, каждый должен был явиться с метлой, лопатой и тачкой. Но, поскольку зажиточные горожане откупились, пришел всякий сброд, у которого не то что тачек — не было даже лопат. А метлы по большей части были самодельные и никуда не годились.

Тем не менее за два дня не только царская усыпальница, но и все кладбище было приведено в порядок. Выметены дорожки, поправлены надгробья. Даже выкрашены ворота, и вдоль главной дороги высажены цветы. Жаль только, что они быстро увяли.

Рабочие были никуда не годны — уже к вечеру первого дня часть из них разбежалась, а другая стала отказываться работать. Вечером, по их представлениям, находиться на кладбище было опасно. Но если они боялись теней усопших, то смотритель боялся другого.

Еще утром он переговорил с командиром стражи.

— Здесь водятся не только лисицы и совы, — сказал он. — Бывает, что могилы раскапывают волки.

Командир оглянулся в испуге. Они сидели в каморке кладбищенского сторожа; окна каморки выходили на главную дорогу и на холм, усыпанный надгробьями.

— Придется вам поохотиться нынче ночью, — сказал смотритель. Он видел страх полусотника и даже приосанился от сознания собственной смелости. — Волки здесь не те, что в горах. Смирные. На людей они не нападают. Промышляют свежими покойниками.