Вот и храм. Но госпожа пришла сюда не молиться. Она пришла погадать и поговорить с толстым жрецом Пахаром. Пахар когда-то был начальником храмовых служб, но после того, как хуссарабы казнили большую часть настоятелей храмов — причем резня была учинена под стенами самой Хатуары, — Пахар стал настоятелем. В его ведении оказался храм Нун — богини луны, которая посылала людям вещие сны и знала будущее.

Теперь, глядя на Пахара, никто бы не подумал, что еще недавно его звали Голоногим — за привычку бегать по двору, подоткнув подол рясы под пояс.

Теперь Пахар был нетороплив и значителен. Его храм стал самым богатым в Хатуаре. Люди все меньше молились Аххуману и другим богам-воителям, которые не смогли защитить Аххум; люди больше не знали будущего, и предсказания Нун стали им нужней всего.

Пахар встретил госпожу на входе, как самую дорогую гостью. Они вошли в боковую галерею, которая вела в исповедальню — комнату, предназначенную для бесед.

Арбах немедленно сунул жезл за пояс, вынул два шарика и принялся подбрасывать их одной рукой. Другой он подбоченился, искоса оглядывая толпу. Сейчас он найдет в толпе смазливое лицо прихожанки и начнет строить ей глазки…

Карша сложил зонтик, с наслаждением присел в тень, прислонившись спиной к стене.

Он закрыл глаза и почти сразу же уснул.

Ему снилась не та последняя битва, которую он проиграл — хотя мог бы сдаться и начать служить хуссарабам, не изведав рабского ошейника, — нет, ему снилось именно то, что он ненавидел.

Рабство.

Намухха, присев на корточки на вершине Анкон, смотрел вниз, на зеленую прибрежную полосу Северного Аххума. Он слышал, как подошел Аххуман, но не повернул головы.

Аххуман загородил солнце. Намухха поднял голову и сказал:

— Ты огорчен.

— Да, — ответил Аххуман. — В святой книге, которую читали в монастыре в устье Тобарры, написано: горе тому, кто огорчит строителя…

— А еще там написано: око за око, — сказал Намухха.

Они помолчали.

— Ну, что же ты не расскажешь мне о своих подвигах? — чуть насмешливо спросил Намухха.

— Подвиги… Я убил предателя. Но это не подвиг.

— К тому же ты дал убить себя, — в тон ему продолжил Намухха. — Я знаю. Даггар.

Аххуман кивнул.

— Я ничего не смог поделать. Смертные слишком смертны…

— Смертные могут стать бессмертными, если прославят себя, — возразил Намухха. — И о Даггаре уже рассказывают чудеса, а этот чудак Крисс описал его подвиги, не пожалев чернил.

— А ты? — спросил Аххуман. — Где был ты?

Намухха широко улыбнулся, поднялся, и показал на юго-запад, на блестевшее в туманной котловине озеро Нарро:

— Я добрался до бога Нарронии. Хотя это было нелегко. Я не стал героем, но я вызвал героя.

— Шумаар?

— Шумаар, — подтвердил Намухха.

— А мне показалось, — с новым вздохом сказал Аххуман, — что героев уже не осталось.

— Шумаар всё сделал сам. Нарронии больше нет, — я сделал то, что хотел. Но Нгар, которому я дал новую жизнь — не герой. И тут ты прав: героев почти не осталось. Я надеялся, что Нгар, обретя новые силы, вступит в бой. Но у него кончились жизненные силы. Он уже ничего не желал. Он был сломлен.

— Он был сломлен давно, — сказал Аххуман. — Еще в детстве, когда его мать убила отца. С тех пор он стал мстить всем, поскольку это был единственный выход, чтобы забыть. Забыть, как он слаб и беззащитен.

Намухха ничего не сказал. Он повернулся к Аххуману спиной и шагнул на следующую вершину.

— Война продолжается, — донесся издалека его голос. — Ищи героя, Аххуман!

— Герои — вовсе не те, о которых ты думаешь, — проговорил Аххуман, не вполне уверенный в том, что Намухха слышит его. — Сильные строят, хотя они выглядят слабыми. Слабые разрушают, — хотя они выглядят сильными…

Он проводил глазами мощную фигуру Намуххи, пока она не расплылась в тумане, оставляя лишь зыбкую тень. Потом внимательно посмотрел вниз и сказал:

— Герои найдутся. А я попробую повернуть колесо времени. Всего на одно мгновение. Всего одно движение руки. Смертной руки человеческой.

Он помолчал. И подумал: Надеюсь, этого движения хватит, чтобы изменить будущее.

— Руаб?

— Я здесь, повелитель.

Было темно, в полуоткрытый полог шатра заглядывали звезды.

— Значит, ты жив, Руаб…

— Я только потерял сознание, когда падал с коня. Ударился головой о мостовую…

Голос Руаба доносился сквозь сотни других голосов, но Берсей не понимал, о чем они говорят. Одна мысль не давала ему покоя: Руаб должен был умереть. Должен. И… не умер.

Значит, Руаб, как и Аммар, тоже предал его.

— Разреши спросить, повелитель, — сказал Руаб. — Зачем ты поехал в Канзар?

Берсей усмехнулся одним углом рта.

— Было два списка, Руаб. Один — с именами тех, кого назвал пленный киаттец. Другой я составил сам — в него вошли те, кого он не назвал. Как ты думаешь, в каком из списков были имена предателей?

Руаб поежился. Сейчас этот могучий воин казался мальчишкой.

— Значит, предатели — те, кого пленный не назвал?

— Быть может, — ответил Берсей.

— И в каком же списке оказался я?

Берсей глубоко вздохнул.

— Не спрашивай больше. Ведь я приказал тебе убить Аммара. Но Аммар жив. Как и Ахдад…

Руаб внезапно захохотал:

— Ты болен! Ты просто болен, повелитель! Не зря каффарцы назвали тебя Безумным!..

В голове Берсея что-то лопнуло, и он увидел мертвецов, которые окружили его, и каждый хотел заглянуть ему в лицо, чтобы плюнуть.

— Зажгите светильник… — прохрипел Берсей. — Я умираю…

Он почувствовал, как немеют его губы, холодеют и теряют чувствительность руки. Он попытался шевельнуться. Потом захотел вздохнуть. И не смог.

Его дух поднялся над телом и долго-долго висел в дымовом отверстии, глядя вниз, на распластанное тело того, кто назывался Берсеем.

Внезапно появился Руаб с двумя стражниками агемы. Они внесли светильники. Следом появились три лекаря агемы и двое канзарцев. Они стали ощупывать Берсея, заглядывали ему в рот, в глаза, прикладывали уши к груди.

По небритой щеке Руаба скатилась слеза.

А потом вышли все, кроме двух канзарцев. Это были малорослые, как и все таосцы, люди с жесткими черными волосами и ловкими руками. Они достали Какие-то инструменты. Выбрили Берсею виски и лоб и буравом начали сверлить череп.

Берсей ничего не чувствовал. Он словно стоял сбоку, глядя на происходящее.

Брызнула кровь. Потом послышался режущий скрип. Бурав завращался быстрее, и из-под него вместе с кровавой пеной стала всплывать мелкая белая пыль.

Они просверлили голову с одной стороны. Потом стали сверлить с другой. Один сверлил, другой вытирал тряпкой выступавшую кровавую пену.

Потом они взяли что-то вроде стеклянной трубки, раздутой посередине, с мехами на конце. Опустили трубку в отверстие, и начали качать меха. В круглом сосуде появились кровавые сгустки. С чавканьем они плыли по трубке из просверленного черепа Берсея. Потом раздалось чмоканье — в сосуде оказалось что-то темно-зеленое, почти черное.

Лекари вытащили трубку и оживленно защебетали на своем певучем наречии.

Вошел Руаб. Дико взглянул на окровавленную, обезображенную голову Берсея.

— Что вы делаете? — вскричал он гневно.

Лекари стали совать ему под нос сосуд с кровью, что-то объяснять.

— Вот что было у него в голове, — сказал один на ломаном языке Равнины. — Это и есть его безумие.

— Но ведь он умер!

— Да. Но его можно оживить.

Руаб дернулся, как от удара.

Схватил за грудки стоявшего ближе лекаря и свистящим шепотом выдохнул:

— Никто… Никто не должен этого знать. Он умер.

Лекари непонимающе защебетали, но Руаб еще крепче прижал к себе лекаря, и другой рукой притянул к себе второго, так, что все три головы соприкоснулись.