Потом плато постепенно стало снижаться. Проводники, ведя нас по узким тропам вдоль круч, заставляли молчать или говорить вполголоса. Потому что громкий голос мог разбудить лавину. Это снег, лед и камни, которые срываются с далеких вершин и несутся потоком вниз, сметая всё на своем пути или замораживая. Но как заставишь молчать младенцев?

Наверное, мы всё же сдвинули лавины, но не попали под каменный дождь. А снежная буря — это последствия лавин. Ведь в этих местах достаточно тепло, и снег зимой не выпадает.

Не хватает воздуха.

Вот и вся Киатта. Это поговорку я вспоминаю всё чаще. Говорят, так сказал король Нерисс, триста лет назад, когда собрался на войну. Он сватался за арлийскую принцессу, и дело дошло до обмена кольцами. Но потом отец принцессы, Треа Толстый, внезапно передумал. Тогда Нерисс — делать нечего, — решил пойти в Арли, взять штурмом Марпессу и наказать Треа Толстого, а заодно и капризную принцессу. Нерисс начал собирать войско, призывая ополчение, взывая к патриотизму граждан. Но никто не хотел идти на войну из-за неудачного сватовства короля. В конце концов Нерисс велел набрать наёмников, объявил об этом через глашатаев и утром направился на загородное военное поле встречать войска. Но вместо марширующих колонн под киаттскими знаменами он увидел несколько сотен бедняков, бродяг, иноземцев. Этому войску до Нерисса и тем более до Треа Толстого не было никакого дела. Король Нерисс оглядел жалкую кучку вояк и произнес знаменитое: Вот и вся Киатта!

Хотя в одной из хроник (кажется, это была хроника Белого монастыря Реа-Та-Оро) я вычитал другой вариант. Будто бы Нерисс сказал: Вот и вся женитьба!

Сейчас я лягу и еще немного покопаю, хотя каждое движение дается мне с трудом, а земля успела промерзнуть. Я копаю кинжалом землю, перемешанную со льдом, отбрасываю в дальний угол палатки, а потом пытаюсь утрамбовать. Она превращается в грязь, и иногда мне кажется, что мне суждено закончить жизненный путь, потонув в грязи.

Под края палатки набился снег — я собираю его и пью, так как вода давно уже кончилась.

Не знаю, что сейчас — день или ночь. Время остановилось. Может быть, прошло уже несколько недель, а может быть — только несколько суток.

Мне кажется, что в лагере уже никого не осталось в живых — люди, которые прошли тысячу миль, нашли ледяные могилы на краю проклятого плато. Возможно, я последний, оставшийся в живых. Если это так — то лагерь превратился в гигантское кладбище. И даже когда снег растает, некому будет нас похоронить: в эти места не заходят даже охотники и каменные люди, похожие на огромных обезьян, — они собирают коренья и не знают огня.

Уже не хочется ни пить, ни есть. Хочется только спать.

Вот и вся Киатта…

Лаяли собаки. Громадная стая собак бродила под городскими стенами Новой столицы, и Армизий не понимал, откуда их столько набежало в эти не самые благодатные для собак края.

Сначала они лаяли, налетая на любого, кто осмеливался выйти за городские ворота. Потом разделились на несколько стай — каждая облюбовала себе местечко у одних из городских ворот.

Целыми днями они лежали в тени пожухших после песчаной бури деревьев, лениво грызлись между собой, а когда тень уходила — переползали следом за ней.

По ночам они, бывало, выли, и тогда у Армизия сжималось сердце от нехороших предчувствий.

Впрочем, то же самое чувствовали все горожане — от сурового воина-ветерана до малых детей.

Потом кто-то пустил слух, что собаки служат ненавистному хуссарабскому каану — Шумаару. Они — его войско.

Кто-то выдумал даже, что степняки, составляющие хуссарабское войско, могут превращаться в собак, и сейчас город окружили не голодные облезлые твари, а обернувшиеся ими люди.

В один миг они могут принять человеческое обличье.

Поэтому воины на стенах прекратили стрельбу по собакам. Они стали бояться.

— Ну, где же твой посланник? — брюзгливо спросил Астон, когда Армизий вошел в его покои.

За эти дни Астон еще сильнее сдал. Старость наверстывала упущенное, и магистр дряхлел едва ли не на глазах. На коже у него выступили старческие пигментные пятна. Волосы окончательно поредели и почти выпали. Руки и ноги высохли и искривились настолько, что Астон мог передвигаться с огромным трудом, держась за стены, согнувшись чуть ли не пополам и едва не доставая пола руками.

— Известий пока нет, — сказал Армизий.

Астон пожевал втянутыми в беззубый рот губами — зубы у него выпали однажды ночью, один за другим, — и проскрипел:

— Мне это не нравится. Ты обманул меня, негодный пес, и никого не посылал в Старую столицу.

— Нет, — вежливо ответил Армизий, стараясь говорить громко, медленно и отчетливо, — Я послал человека, который служил у меня много лет. Он смелый и находчивый человек, и я не знаю, что могло задержать его.

— Я не знаю! — передразнил Астон в бешенстве и пристукнул кулачками, изуродованными синими узлами вен, о мраморную столешницу. — Ты должен знать! Я дал подробные указания. Может быть, ты ошибся? Мне следовало самому переговорить с ним.

— Ты с ним говорил, магистр, — мягко напомнил Армизий.

— Да?.. Я не помню… Это значит, что ты лжешь!..

Он задохнулся от гнева, широко открыл рот и стал со свистом втягивать воздух в ходившую ходуном грудь.

Армизий пожал плечами.

— Надо подождать, магистр. Прошло всего шесть дней. За это время можно успеть лишь переплыть озеро туда и обратно, но ведь ему еще нужно было пробраться в город, найти подземную мастерскую, и невредимым выбраться назад.

— Сколько же еще надо ждать, по-твоему?

— Думаю, еще день или даже два…

Астон наклонил голову. Кожа на голове натянулась, обозначая каждую вмятинку. По коже можно было изучать строение костей черепа. Армизий поежился. Если Астон умрет…

— Если я умру, — внезапно сказал Астон, словно услышав мысли Армизия, — Ты умрешь тоже. Все вы умрете. Вся страна. Потому, что я создал вас. Я придумал ваш язык, я обучил вас возделывать сады и ковать лучшие в мире мечи. Я…

Он закашлялся и махнул рукой.

Армизий за последние дни уже несколько раз слышал эту историю, и не мог решить, бредит ли старик, или говорит чистую правду. Он подождал, потом тихонько вышел, кивнул слуге, прислуживавшему Астону. Слуга схватил склянку с лекарством, которое было приготовлено по указаниям магистра, и бросился в комнату.

Занн велел скакать во весь опор, и рессорная наррийская кибитка действительно летела по дороге, поскрипывая и почти не замечая колдобин.

Дорога лежала вдоль озера. По одну сторону в окошке была видна бескрайняя голубая гладь с белыми барашками волн, по другую — сады и виноградники на холмах и белые домики земледельцев. Сады были ухожены, и это Занн отметил с удовольствием. Война — войной, но земледельцу погода, засуха или дожди важнее битв там, в городах, где и в мирное время жизнь полна беспокойств и опасностей.

Рядом с Занном сидел человечек, то ли связанный, то ли запеленатый. По крайней мере, он подскакивал на ухабах и падал на жесткое сиденье, как безвольная кукла. Занн поглядывал на него, и иногда спрашивал:

— Хочешь пить?

Кукла не отвечала.

— Занн приехал, повелитель, — доложил Кайюм.

— Пусть войдет.

Шумаар поднялся во весь свой громадный рост, по привычке наклоняя голову, хотя его шатер был достаточно высок.

Послышался яростный лай, удары, и наконец появился Занн. Лицо таосца выражало неописуемую радость.

Шумаар невольно поддался этой радости и шагнул вперед.

— Ну?

— Я привез! — доложил Занн.

— Менгисту?

— Нет! Человека, которого менгисту послал в Старую столицу, чтобы добыть лекарство.

Шумаар непонимающе глядел на Занна.

— Менгисту умирает, повелитель, — понизив голос сообщил Занн. — Чтобы поддерживать силы, ему нужно особое лекарство. Это лекарство осталось в Старой столице, в подземелье, куда никто не может войти. Менгисту добрался до Новой столицы, и послал оттуда человека похитить лекарство.