— И эта дальняя цель всегда и во все времена достигается, даже если нам частенько кажется, что это не так. Всегда и во все времена в конце концов побеждает справедливость.

Малютка Лакросс с глубокой горечью произнес:

— Она побеждает в конце концов, мсье Тильман. Но когда? Через сто лет? Через тысячу? Это длится долго, ведь вы сами говорите, что эта цель — дальняя. А что побеждает теперь? Несправедливость? Мсье, я ненавижу несправедливость. Мы все убеждены, что здесь произошла несправедливость, что были совершены преступления и наверняка будут совершены новые. Что мне эта далекая победа справедливости, если я ее все равно не увижу? Если, пока я жив, торжествует несправедливость и преступления остаются безнаказанными? Когда я поступил на службу в полицию, я дал клятву, что буду преследовать несправедливость всеми силами. Что же мне теперь — забыть о своей клятве? Она уже не нужна, раз важные господа в Париже договорились с важными господами еще где-то?

Гастон Тильман спокойно возразил:

— Я же вам сказал, господа, с какими чувствами я взял на себя эту миссию. Я прекрасно понимаю вас, мсье Лакросс. И могу вас заверить: те, кто послал меня сюда, действовали отнюдь не легкомысленно. Когда оказываешься лицом к лицу с очень большой силой и хочешь с ней справиться, нужно очень много ума.

Все это было в пятницу, 9 июня 1972 года, чуть позже десяти утра.

Гастон Тильман прилетел в Канны рано утром на правительственном самолете «Эйр Франс» и остановился в отеле «Карлтон». О его приезде нам сообщили еще вчера. Так что все мы знали, что Гастон Тильман желает встретиться с нами в 9 часов 30 минут в офисе президента полиции.

Он сообщил нам в своей мягкой, спокойной манере, в чем заключается его миссия. После того, как на самом высшем международном уровне было подробно обсуждено все случившееся, было решено, что крайне необходимо постараться, не прекращая расследования всеми возможными способами произошедшего в Каннах — взрыва на яхте, гибели находившихся там людей, а также последовавших затем уголовных преступлений, — в то же время максимально избежать огласки. Нужно также приложить все усилия к тому, чтобы не причинять беспокойства и вообще как можно мягче обходиться с той группой финансовых магнатов, которые были близко знакомы с Хельманом. В случае открытых нападок на этих людей возникнет опасность того, что у кого-то из них может произойти нервный срыв. А это, в свою очередь, может вызвать лавинный эффект, что приведет к спонтанным действиям, вызванным страхом или местью одного члена этой группы против другого.

Ввиду значительности транснациональной компании, о которой в данном случае идет речь, действия членов этой компании в состоянии аффекта могут привести к волнениям во всем мире — прежде всего в том случае, если получат огласку масштабы валютных спекуляций и финансовых афер. Как будут реагировать на это другие предприниматели, банки и финансовые магнаты, а также биржи? Чрезвычайно велика опасность «черной пятницы», то есть гигантского скандала на бирже, если распадется этот синдикат преступников, к которому принадлежала и фирма «Куд». По совокупности всех этих причин следует рассматривать и предавать гласности все, что случилось и что еще может случиться, лишь как некое загадочное нагромождение несчастных случаев и преступлений.

Таким образом, на самом высшем уровне было решено поручить руководство всем этим делом человеку, в обязанности которого будет входить информирование прессы, радио, телевидения, а также французских и иностранных репортеров, во множестве слетевшихся в Канны после гибели Килвуда, всячески вуалируя подлинные события и, применяя приемы искуснейшей дипломатии, предотвращать самую возможность причинения неприятностей кому-либо из членов той компании «супербогачей», ограждая их от резких выпадов, дающих им основания для жалоб или обвинений.

Все это сообщил нам Гастон Тильман. Как при таких обстоятельствах вести нормальное расследование, он тоже себе не представлял, в чем тут же признался. И выразил наши задачи в следующих словах: «Мы должны общими усилиями постараться выйти как можно более сухими из воды».

Мне было искренне жаль Гастона Тильмана. Он произвел на меня приятное впечатление. И работенку его легкой уж никак не назовешь.

Руссель цинично заявил:

— Ясно как день — все разрешено. Мы можем делать все, что захотим. Лишь одного нам делать нельзя. Нельзя бестактно спрашивать у этих миллиардеров, откуда взялись их миллиарды, ценой каких страданий и несправедливостей они были добыты. Это было бы невежливо.

— Мсье Руссель, вы преувеличиваете, — сказал Тильман и опять пригладил волосы. — Сумейте доказать вину одного из этих людей… — Он не договорил. Вид у него был несчастный.

— Ну-ну, и что же будет? — уже завелся Руссель.

— …и мы найдем способ привлечь его к ответственности, — выдавил Тильман и гордо откинул голову.

— Но не тревожа общественность, — съязвил Руссель. — Главное — не тревожить общественность.

— Мсье Тильман, — вдруг заговорил молчавший до того Кеслер, да таким агрессивным тоном, что все повернулись в его сторону. — Но ведь общественность — это мы все! Разве перед законом теперь уже не все равны? Разве теперь согласно закону не все люди имеют одинаковые права на счастье, безопасность, справедливость и информацию?

— Все это по-прежнему верно, мсье Кеслер, — спокойно ответил Тильман. Терпение этого человека было поистине безгранично. Поэтому его, видимо, и выбрали для этой миссии.

— Медсестра Анна Галина тоже имела эти права, — продолжал Кеслер уже откровенно вызывающим тоном. — Равно как и капитан-лейтенант Виаль. У медсестры Анны остались родственники в Милане. Виаль оставил одинокую старушку-мать. Значит, теперь мы и им будем сообщать правду о гибели их близких в отцензурированном и отфильтрованном виде, если нам удастся обнаружить преступников, так что ли?

— Я же сразу признал, что нас с вами поставили в трудное и пренеприятное положение, мсье Кеслер, — ответил Гастон Тильман, поправляя дужку очков. — Но люди, которые так поступили, отнюдь не глупцы или мерзавцы. К сожалению, в таких случаях, как этот, лучше, чтобы немногие, непосредственно причастные к этому делу, не узнали или, по крайней мере, не сразу узнали правду. Лучше, чем переполошить весь мир и спровоцировать его на неконтролируемые действия, обнародовав эту правду. В вашей среде, мсье Кеслер, тоже есть люди, разделяющие нашу точку зрения, что мне подтвердил мсье Фризе.

— Да я уже знаю, — сердито выдавил тот. — Общался с ним по телефону. Я считаю все это сплошным позором. И не прошу извинить меня за эти слова. Вот мы сидим здесь, взрослые люди, которые понимают, что происходит, в какие игры тут играют, которые чуют, почему это все происходит и почему в эти игры играют. Здесь гибнут люди — виновные или невиновные, это безразлично, важно, что они гибнут, и так все будет продолжаться, а нам вменяется в обязанность докладывать обо всем лично вам, мсье Тильман — при этом я ничего не имею против вас лично, мсье Тильман, вы лишь выполняете ту задачу, которую на вас возложили, — чтобы вы нам указали, как нам действовать дальше, что можно и чего нельзя. — Никогда еще я не видел Кеслера таким взволнованным. Тут он бросил взгляд на меня. — Скажите же и вы что-нибудь, Лукас, дружище! Не все мне одному тут выступать!

И я сказал:

— Я получил телеграммы моей фирмы. Ее тоже проинструктировали соответствующим образом, мсье Тильман. Меня обязали поступать так, как вы распорядитесь.

— Но ведь «Глобаль» — частная компания! — взорвался Руссель. — Как же государство может на нее повлиять? Разве оно имеет на это право?

— В сущности, права, конечно, не имеет, а мочь — может, как видим, — сказал Лакросс, опередив меня. — Однако, в вашем случае всегда остается возможность сказать: этого я делать не буду. Почему вы не ответили им так?

— Потому что я, как и мсье Тильман, убежден, что справедливость в конце концов всегда торжествует, — сказал я. — Хотя и длится это иногда слишком долго. Но в конце концов все же побеждает. И я хочу внести свой вклад в эту победу. — А про себя подумал: «Это ложь». Правдой же было вот что: если бы я отказался работать под опекой Тильмана, Густав Бранденбург отозвал бы меня из Канн и поручил бы какое-нибудь другое дело. Что тогда будет с Анжелой и со мной, с нами обоими? Я находился в таком состоянии духа, когда человек неспособен логически мыслить, чтобы понять: принятое им решение имеет лишь временное значение. Я мог думать только о сегодняшнем дне. Только об Анжеле. Что я должен оставаться с ней столько, сколько удастся. А потом… что будет потом, об этом я не мог думать.