— Клянусь вам, что никогда этого не сделал бы… И я вовсе не хочу знать ваше имя… В самом деле не хочу… Вы несчастны и одиноки… Самоубийство — это же крайняя степень одиночества… Но вы не совсем одиноки…

— Почему это?

— Потому что теперь у вас есть я… Я говорю с вами… Хорошо вас понимаю… Поверьте, я в самом деле хорошо вас понимаю.

— В самом деле?

— Ну конечно… Вы много бываете на людях… Вас вынуждает к этому ваша профессия… Этим людям вы не можете рассказать, что у вас на душе… Не можете рассказать о своем горе, о своих бедах… Перед этими людьми вы должны играть некую роль, носить маску, быть веселой, всегда веселой… Ведь так обстоит дело, правда?

— Да, — удивленно сказала Анжела. — Именно так… Никогда я не могу и виду подать, что у меня внутри… Все здесь считают меня самой веселой и счастливой женщиной в Каннах… Я не имею права жаловаться и стонать… Мне же нужно иметь работу… Заказы… Кого интересует, что творится у меня на душе?

— Меня, — медленно произнес священник. — Меня это интересует. Вот видите, вы уже не одиноки…

— Уже не одинока…

— Многие люди остаются одинокими и покинутыми. Правда, переносят не так болезненно, как вы. Это ужасно — быть вынужденной всегда носить маску, всегда играть какую-то роль. С тем человеком, которого вы любили, вам не приходилось этого делать…

— Нет… С ним я могла открыто говорить обо всем… Он… Этот человек знал все обо мне. А теперь…

— А теперь я знаю все.

— Но вы не знаете, кто я! — воскликнула Анжела.

— А это не имеет значения. Мы разговариваем друг с другом. И это — только начало нашей беседы. Нам надо бы ее продолжить. Почему бы вам не прийти ко мне? Я — священник небольшой русской православной церкви на бульваре Александра Третьего. Я буду ждать вас завтра в первую половину дня… Мы поговорим обо всем.

— Но я протестантка.

— А это вообще не играет никакой роли! Так я вас жду.

— Я не приду… Мне слишком стыдно. Слишком…

— Тогда, может быть, послезавтра. Или позвоните по телефону. Я всегда здесь. В это время я всегда здесь. И в первую половину дня тоже. Я жду вас, не забывайте этого. Помните, что я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю…

— Но это… Я не могу этому поверить…

— Это так…

— Я все равно это сделаю! Я спрыгну…

— Я мог бы это понять. На вашем месте я бы, пожалуй, тоже так поступил…

— Но разве самоубийство не грех? В ваших глазах, по вашим заветам?

— Я собираюсь говорить с вами не о грехе… В вашем случае его просто нет. Мы будем говорить о вас, ведь я вас так понимаю. Медленно. Обстоятельно. Я готов посвятить вам все время, сколько у меня еще есть…

Он говорил с Анжелой почти два часа. Телевизионная программа давно закончилась. Темный экран слегка мерцал и переливался яркими точками. Телестанция прекратила передачи. А священник все еще говорил своим бесконечно добрым и ласковым голосом, теперь он уже точно знал все ее обстоятельства. Но и Анжела уже могла говорить связно. Она больше не плакала, голова была ясной, действие виски сказывалось все меньше.

— Вы обязательно придете ко мне, — сказал молодой священник.

— Не знаю…

— Возможно, не завтра. Когда-нибудь. Только помните, что я существую. Человек, которого вы не знаете. Перед которым вам не надо надевать маску. Которому вы все можете рассказать. Всегда. Я всегда готов вас выслушать. И я понимаю вас. Я понимаю вас до конца.

— Спасибо, — выдавила Анжела, вдруг почувствовавшая смертельную усталость. — Спасибо…

Она уронила трубку на рычаг. В следующую секунду она уснула и спала так глубоко и крепко, как никогда. Одетая, она сидела, сжавшись в комочек в кресле, свет везде горел, и все четыре телевизора были включены и смотрели в пространство слепыми экранами, а по террасе барабанил дождь.

Промелькнули красные и белые габаритные огни самолета, круто пошедшего на посадку в Ницце. После рассказа Анжелы наступило долгое молчание. Наконец она сказала:

— Когда я проснулась, было девять часов утра. У меня болела каждая косточка. И страшно трещала голова.

— А вы пошли к этому священнику?

Она взглянула на меня. Ее глаза мерцали, отражая свет, падающий из гостиной.

— Нет.

— Почему?

— Мне было слишком стыдно. И я… С тех пор мне больше никогда не приходила мысль покончить с собой.

— Этот человек спас вам жизнь, — сказал я.

— Да. — Анжела отпила глоток из бокала. Она закурила еще одну сигарету, я тоже.

— И все же…

— И все же я не пошла к нему и не позвонила по телефону. Когда-нибудь я пойду в эту церковь, она здесь неподалеку, — сказала Анжела, глядя мимо меня. — И уверена, что сразу узнаю этого молодого священника по голосу. Такой чудесный у него был голос. А уж когда приду, тогда и откроюсь, кто я такая. Я твердо решила, что пойду к нему, но не раньше, чем… — Она запнулась.

— Не раньше, чем — что?

Она посмотрела на меня так, словно только что проснулась.

— Что вы спросили?

— Вы сказали, что откроетесь священнику, но не раньше, чем… Чем что, Анжела?

Она разглядывала меня, словно впервые видела.

— Нет, — сказала она наконец. — Давайте закончим эту тему. Я сама себя не понимаю. Никто не знал этой истории. Почему я ее вам рассказала, Роберт? Почему?

Я встал, подошел к парапету и посмотрел вниз на стоянку для машин. Здесь и впрямь было очень высоко. Внезапно я почувствовал, что Анжела подошла и встала рядом.

— Туда — вниз головой, — сказал я.

— Да, — сказала она. — Туда.

Я попытался обнять ее плечи. Но она уклонилась и отошла в сторону.

— Нет, — сказала она. — Пожалуйста, не надо.

— Простите.

— Сейчас без десяти одиннадцать. В одиннадцать мы послушаем новости, потом я позвоню Паскаль, — сказала Анжела. — Тогда уж она наверняка…

Телефон в гостиной зазвонил, Анжела побежала к аппарату и подняла трубку. А я смотрел с балкона вниз, и ночной вид этой стоянки с пальмами и бетонным покрытием отпечатался в моем мозгу до самой смерти.

Анжела вышла на террасу.

— Вас к телефону, — сказала она. — Это Лакросс.

Голос его звучал еще более грустно, чем обычно. Пока я говорил по телефону, Анжела возилась с чем-то в гостиной.

— Мы вас разыскивали везде, и в отеле, и повсюду. И только под конец я додумался, что вы, может быть, у мадам Дельпьер.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

— Что?

— Не по телефону. Можете сейчас же приехать?

— Я… Да. Конечно. В вашу контору?

— Да, в мою контору.

— Приеду, — сказал я и положил трубку.

— Что случилось? — спросила Анжела, подходя ко мне.

— Еще не знаю. Мне надо ехать в Старую Гавань. А вы — вы будете так добры и устроите прием у вашей подруги? Созвонимся завтра утром?

— Да, Роберт, — кивнула она и радостно улыбнулась.

— Вот вы и нацепили опять свою маску, — сказал я.

— Да, — сказала она. — Маска. Мое азиатское лицо. Если случилось что-то важное, позвоните мне еще сегодня. Я перенесу аппарат к кровати.

— Но не могу же я… Это может занять несколько часов.

— Все равно. Вы должны мне позвонить!

— Но почему?

— Потому что речь идет о вашем деле. О чем-то, что имеет к вам отношение. Из-за чего вы здесь. Я хочу быть в курсе. Всего, что касается вас лично.

— Анжела…

Но она уже удалилась от меня и набирала какой-то номер:

— Я вызову вам такси, — сказала она.

Когда она его вызвала, мы с ней направились к входной двери. И она была опять так же холодна, замкнута и недоступна, как в первый час нашего знакомства. И, разумеется, не стала провожать меня вниз. А попрощалась в дверях своей квартиры. И отдернула руку, когда я хотел ее поцеловать. На этот раз она не стала дожидаться, когда я войду в лифт. Дверь квартиры сразу же захлопнулась.

Такси еще не подъехало, когда я вышел на стоянку. Мне пришлось подождать. Из нагрудного кармашка сорочки я достал пачку сигарет. И при этом заметил, что там торчала какая-то записка. Я ее вынул и увидел, что это — та самая открытка, на которой я написал: «Благодарю за все». Пока я говорил по телефону, Анжела, видимо, взяла ее, подумал я. Потому что одно слово было зачеркнуто, а другое надписано — ее крупным, размашистым почерком. Я долго стоял под фонарем у входной двери, курил, пуская колечки дыма и глядя на открытку.