— Ни с кем.

— Но у тебя все время было занято!

— Да, потому что я пытался до тебя дозвониться. Но у тебя все время было занято.

Она заливисто засмеялась.

— И я все время пыталась дозвониться до тебя!

— А почему?

— Потому что… Я… Я хотела тебе еще что-то сказать, Роберт.

— Что же? — спросил я.

— Спасибо.

— Спасибо — за что? Однажды ты написала мне записку: «Спасибо ни за что».

— Но то было три дня назад… Прошла целая вечность… Тысяча лет. А теперь я действительно хочу тебя поблагодарить.

— За что? — еще раз спросил я.

— За то, как ты вел себя при прощании.

— А что мне еще оставалось?

— Ну, нет, — сразу возразила она. — Это неправда, и ты это знаешь. Если бы ты стал настаивать, я бы… я бы впустила тебя в квартиру. А из этого ничего хорошего бы не вышло.

— Ты права, ничего хорошего — сказал я, и мир и покой вернулись ко мне.

— Не надо торопить события, — сказала Анжела. — Все это так прекрасно! И пусть движется медленно, чтобы достичь совершенства. Разве тебе не хочется того же, Роберт?

— Конечно, мне хочется того же.

— Ты умен. И ты вовсе не «Дилемма-Джо». Я думала об этом. У тебя наверняка серьезные трудности.

— У кого их нет, — уклонился я от прямого ответа.

— Они отпадут, Роберт.

— Безусловно.

— Я сказала тебе, что ты написал в записке. А теперь я благодарю тебя. Спасибо тебе за все. Ты выбросил ту записку?

— Нет, все время ношу с собой, лежит в бумажнике.

— Пусть там и лежит. Когда-нибудь потом мы на нее посмотрим и вспомним, как все начиналось.

— Да, — сказал я.

— Спокойной ночи, Роберт. Спи крепко.

— И ты, — отозвался я. — Спокойной ночи тебе.

Я положил трубку на рычаг и выключил свет. Балконную дверь я не стал запирать. По Круазет опять проехали поливальные машины. Я слышал журчание извергавшихся из их нутра струй и мягкое пошлепывание по асфальту огромных вращающихся щеток, сметавших мусор.

Коротышка Луи Лакросс и верзила комиссар Руссель из Уголовной полиции в Ницце — кустистые черные брови и волнистые седые волосы — молча выслушали мой рассказ. А рассказывал я им о тех событиях, которые произошли после моего возвращения в Канны, а также о том, что я узнал в Дюссельдорфе от министериаль-директора Фризе и налогового инспектора Кеслера.

Рассказывая все это, я глядел в окно на Морской вокзал, где катерочки сновали взад-вперед, а рыбаки, вернувшись после ночного лова, чистили свои лодки и натягивали для просушки рыболовные сети. Подальше, в тени деревьев, несколько стариков играли в шары. Было чуть больше восьми утра и жары еще не чувствовалось.

Под конец Руссель сказал:

— Все это весьма туманно. Мсье Кеслер выдвигает совершенно другую версию, чем те, которые были вами здесь предложены.

— Конечно, его версии могут быть продиктованы одной самозащитой, — сказал я. — Сегодня я приглашен мсье Трабо покататься на его яхте вместе с его супругой и мадам Дельпьер. Может быть, Трабо расскажет мне нечто важное, что даст в наши руки нить. Он произвел на меня приятное впечатление. А что, Кеслер сейчас в Каннах?

— Да, он опять тут. И звонил мне. Но пока не появлялся. А мы ожидаем финансовых экспертов из Парижа. Очевидно, он собирается сотрудничать с ними. Разве он не связался с вами?

— Нет. Но так и было условлено: мы связываемся друг с другом только если это остро необходимо. В остальное время мы не знакомы. — Я вынул из кармана конверт и протянул его Лакроссу.

— Что это? — удивленно поднял он брови.

— Образцы почерков, которые вы просили меня раздобыть.

— Ого, вам удалось заполучить их все? Прекрасно. Я сейчас же передам их нашим графологам. Возможно… — Голос его осекся.

— Что с вами?

— У моей младшенькой корь.

— Все дети болеют корью, — уверенно заявил я.

— Но эта болезнь весьма коварная, — глухо откликнулся Лакросс.

— Он очень любит свое семейство, — заметил Руссель. — Правда, Луи?

Тот только молча кивнул.

— А вы? — спросил я комиссара полиции.

— А у меня нет семьи. Я живу бобылем. Пожалуй, так лучше всего. Видите ли, если я никого не люблю, то мне не придется переживать полосу несчастья, — сказал Руссель.

— Но также и полосу счастья, — вставил я.

— Полоса счастья коротка, — возразил комиссар. — Иногда, если уж очень захочется, я могу себе кое-что внушить. Но сам-то знаю, что все это — результат самовнушения, и не очень-то грущу, когда мираж рассеивается. Кстати, и я, и мои люди будем здесь, пока не выяснятся обстоятельства убийства Виаля. Наша база — Центральный комиссариат.

Рыбацкие сети сверкали на ярком утреннем солнце.

В этот день на мне были белые брюки и белая рубашка навыпуск, белые босоножки без задников и кожаная сумка, подаренная Анжелой. Я медленно шел от Старой Гавани вниз по «Круазет» мимо отелей, пока не дошел до белого магазинчика — филиала парижской ювелирной фирмы «Ван Клиф и Арпельс». Я еще вчера, выиграв большую сумму в казино, сразу решил, на что я потрачу эти деньги.

Магазин ван Клифа был небольшой, но в нем был кондиционер, а уж обставлен он был с удивительным вкусом. Навстречу мне тут же вышел молодой человек — намного моложе меня — в белых брюках с поясом из крокодиловой кожи, голубой рубашке и голубых босоножках без задников. Он был очень хорош собой, а улыбка у него была настолько заразительна, что невозможно было удержаться и не ответить ему улыбкой. Такого обаятельного мужчину я просто никогда еще не встречал.

Я сказал ему, что обратил внимание на пару бриллиантовых сережек в витрине. Он вышел вместе со мной из лавки, и я указал ему те, которыми любовалась Анжела, когда мы шли обедать к «Феликсу».

— Вот эти, — сказал я.

Он кивнул, мы вернулись в лавку, и он вынул серьги из витрины. Потом мы представились друг другу. Он был директором местного филиала парижской фирмы «Ван Клиф и Арпельс» и звали его Жан Кемар. Из комнатки в глубине лавки вышла светловолосая женщина. Кемар представил меня ей. Мадам Кемар была так же обаятельна и любезна, как ее супруг. Звали ее Моник.

— Послушайте, мсье Кемар, — сказал я. — Мне бы хотелось знать, не интересовалась ли уже этими серьгами некая дама.

— А если я не имею права вам об этом сообщать, — засмеялся он.

— Имеете, имеете, — успокоил я его. — Эта дама — мадам Дельпьер.

— О, мадам Дельпьер! — Значит, ее и здесь знали. Ничего удивительного, подумал я. Весьма возможно, что она именно здесь покупала свои драгоценности или хотя бы часть из них. — Да мсье, мадам Дельпьер однажды вошла к нам и попросила показать ей эти серьги. Они ей чрезвычайно понравились.

— Знаю, — подтвердил я.

— Это те самые серьги — я хочу сказать, та же модель, — какие носила Мартина Кароль, покойная киноактриса, — сказала мадам Кемар.

— Сколько они стоят? — спросил я.

Кемар заглянул в каталог.

— Сто пятнадцать тысяч франков, мсье Лукас.

— Вы иностранец. Если вы вывезете эти серьги из страны и заполните на них декларацию, вы сэкономите на пошлине, а мы сможем продать вам их на двадцать процентов дешевле, — сказала мадам Кемар.

— Я не вывезу их из страны, — сказал я, и голова моя немного закружилась при мысли, какую кучу денег я собираюсь отдать за эти серьги. Но разве эти деньги не подарила мне рулетка? И разве я не выиграл их только потому, что поставил на наше счастливое число — 13?

— Все в порядке, — сказал я.

— Разумеется, вы получите сертификат качества камней и точное описание изделия с фотографией его для страховки. Куда прикажете все это послать?

— В «Мажестик». А серьги я хотел бы взять сейчас же.

Мадам Кемар пошла за коробочкой, чтобы упаковать серьги. А я открыл кожаную сумку и отсчитал Кемару сто пятнадцать тысяч франков. От выигрыша у меня осталось всего сто девятнадцать тысяч. Кемар пересчитал пятисотфранковые банкноты, по десять штук сцепленные тоненькой скрепкой. Мадам Кемар вернулась и протянула мне коробочку. Она была завернута в синюю бумагу, усеянную золотыми звездочками, и запечатана печатью фирмы. Я спрятал коробочку в сумку.