То было лишь ее начало.

Я еще раз пришел в себя, правда, не совсем. И первое, что увидел, открыв глаза, были карие глаза Анжелы, про которые я как-то сказал, что никогда не мог бы их забыть. Анжела что-то говорила. Ее лицо было совсем близко, но я не мог разобрать ее слов из-за какого-то оглушительного грохота. Прошло много времени, пока я понял, что это был шум винта вертолета. Мы летели. Вертолет вибрировал. Я лежал на носилках, накрепко привязанный к ним. Человек в белом халате, сидевший рядом, держал в поднятой руке бутылку. Из ее горлышка свисала резиновая трубка. Она вела к локтевому сгибу моей левой руки. Там торчала игла. По осунувшемуся лицу Анжелы текли слезы, рыжие волосы упали на лоб. Я попытался что-то сказать, но не смог. Она опустилась на колени и приблизила рот вплотную к моему уху, лишь тогда я расслышал, что она кричала. Задыхаясь и давясь слезами, она взывала: «Прошу тебя, прошу, умоляю, Роберт, не умирай! Стоит тебе захотеть, и ты не умрешь. Поэтому не сдавайся. Не сдавайся! Прошу тебя, прошу, ну пожалуйста. Ты не имеешь права умереть. Просто не можешь себе этого позволить. Я — твоя жена, и я так люблю тебя, Роберт! Не сдавайся, вспомни о наших планах, о нашей новой жизни, ведь она только началась. Ты помнишь обо всем этом, правда? Ну пожалуйста!»

Я хотел кивнуть, но смог только с величайшим трудом чуть-чуть наклонить голову. После чего, вконец обессилев, вынужден был закрыть глаза. И тут в голове замелькали, как в калейдоскопе, разные лица, краски и голоса. Все это — лица, голоса и краски — сливалось и проплывало мимо. То вдруг все окрашивалось красным, пламенно-красным. Лицо моей жены Карин, смазливое ее личико искажено злобой, а голос взвивается режущим уши криком: «Трус несчастный! Подлец! Мерзкое животное! Думаешь таким манером отделаться от меня. Ошибаешься! Господь тебя покарает, да-да, покарает. Ты садист! Ты надругался над моей душой! Ты дьявол! Я тебе опротивела, да? Ну давай, давай, скажи, что опротивела!» Пламенно-красное смешалось с золотыми и серебряными переливами воздуха. И на этом фоне появилась эта итальянка с ножом в груди. Но и она уплыла. И передо мной замаячил мой шеф, Густав Бранденбург в рубашке с закатанными рукавами, его хитрые свиные глазки и мощный подбородок, и я услышал грозные раскаты его голоса: «Роберт, ты что — выдохся? Не справляешься с заданием? Не хочешь работать или не можешь?» Свинья. Грязная свинья. Золотое кругом, теперь все стало золотым. Через два года мне стукнет полсотни. Я вкалывал до седьмого пота всю жизнь, и имею право на счастье, как любой и каждый. Это так, — но за счет другого? К золотому фону подмешалась синева, синева глубокого моря. «Самое подлое преступление, какое только может быть, потому что наверняка останется безнаказанным. Семьдесят миллиардов долларов, господин Лукас, семьдесят миллиардов! Мы катимся к глобальной катастрофе. И ничего не можем поделать, ничего». Это все звучит на переливающемся голубом фоне, и говорит это голос Даниэля Фризе из Федерального министерства финансов. «Богатые всё богатеют, а бедные всё беднеют». Кто это говорит? Это говорит старушка, которую я как-то встретил в аптеке. И улыбается грустно, без всякой надежды. Голубое и серебряное, серебряное и оранжево-красное, и зеленые переливы и дымка. Мотор грохочет. Огромные глаза Анжелы совсем рядом, я вижу себя в них. Медленная музыка. Мы с ней танцуем на площадке ресторана «Палм-Бич». Остальные танцующие пары отступают на задний план. Появляются два флага — французский и американский. Оранжево-красное становится ярче. И вдруг все краски рассыпаются звездочками, крутящимися огненными колесами и фонтанами искр. Фейерверк! На его фоне — человек, висящий в петле в ванной комнате. Потом все цвета сразу режут мне глаза сквозь закрытые веки. А это кто? Это я сам. Лежу пьяный рядом с черноволосой женщиной, у которой рот — словно открытая рана. Она голая, наши тела сплелись на ее постели. Кто это… кто… О, это Джесси, проститутка! Теперь все стало зеленым, все оттенки зеленого. Двое здоровенных молодцов избивают меня, один держит, другой молотит меня кулаками ниже пояса — удар, еще удар, еще и еще. Я падаю, падаю. Поддержи меня, Анжела, пожалуйста, поддержи! Но Анжелы не видно, все покрывается мраком, и я погружаюсь в него, как в вату. Я вновь теряю сознание. Жить мне остается тридцать две минуты.

Я опять прихожу в себя и оказываюсь в море цветов. Белый жасмин, красные, фиолетовые, оранжевые цветы бугенвилии, голубые, белые, красные и фиолетовые петуньи, красные гладиолусы, белые и желтые маргаритки… Это цветник Анжелы, ее сад на крыше. Маленькие розочки всех цветов… Они называются «Сюрприз». И гвоздики. Нет, гвоздик нет! Гвоздики приносят несчастье. Низенькая скамеечка в кухне у Анжелы. Она что-то готовит, я сижу на скамеечке и гляжу на нее. Мы оба нагие из-за жары. Я чувствую, как пот выступает у меня на лбу. Потом платок прикасается ко лбу и стирает пот. Грохот мотора. Теперь все залито желтым, ослепительно желтым светом. «Все с каждым днем дорожает. Что происходит с деньгами? Я ничего не могу понять, господин!». Это та старушка в аптеке. «Но ведь кто-то должен же понимать!» Это, пожалуй, верно. В мире многие миллионы людей не могут этого понять, но есть немногие, которые вполне в курсе. Новые лица появляются и проплывают мимо. В дым пьяный Джон Килвуд на лиловом фоне. Быстро проскакивает в розоватых сполохах играющий в гольф Малкольм Торвелл. Джакомо Фабиани с застывшим, как маска, лицом за рулеткой — все в кремовом цвете. Неподвижная Хильда Хельман в огромной кровати с завитушками в стиле рококо — опять все на золотом фоне. «Почему к людям приходит несчастье, господин? Почему?» Ах, несчастье — не дождь, оно не приходит, а делается руками тех, кому это выгодно. Так сказал Брехт. Коммунист. Маоист. Во всем виноват Вилли Брандт. Тоже коммунист. Все социал-демократы — коммунисты. «Шпигель» — коммунистический журнал! А вы, вы тоже коммунист, мсье Лукас? Мешанина из множества голосов и красок. И все крутится, быстрее и быстрее, и голоса, и лица. «Наш» ресторанчик — «Золотой век». Побеленные стены. Низкие потолки. Старый-престарый дом. Николай, хозяин ресторанчика, ставит мясо в открытую круглую печь. На нем красный фартук и белая рубашка. Филиал ювелирной фирмы «Ван Клиф и Арпельс» на Круазет. Жан Кемар и его жена. Они улыбаются нам, Анжеле и мне. Что-то ярко сверкнуло. Обручальное кольцо! Внезапно все засверкало ярким светом. Мы с Анжелой на террасе ее квартиры, высоко над Каннами. Внизу тысячи городских огней, суда в гавани и шоссе у подножия горной гряды Эстерель. Бесконечное множество огоньков, красных, белых, голубых. Мы любим друг друга, Анжела и я. Мы — одно существо, и ощущаем то, чего ни один из нас раньше не ощущал. Кто это стонет? Это я. Я на коричнево-желтом фоне. Облава в районе Ла Бокка. Автоматная очередь. Все опять синее. «Наш» уголок на террасе отеля «Мажестик». И вдруг ненадолго врывается грохот мотора. Все серое, серое, серое. Подъемные краны вытаскивают «шевроле» со дна Старой Гавани. За рулем Алан Денон, убит наповал, маленькое пулевое отверстие посреди лба, большое — в развороченном выстрелом затылке. Золотое и красное. Красное и золотое. Величайшее преступление нашего времени — не караемое, не поддающееся наказанию, не доказуемое, уже и не преступление — слишком оно грандиозно. Все по-настоящему грандиозное недоказуемо и ненаказуемо… Голубизна. Чудесный голубой цвет. «Наша» церковка, очень маленькая, в запущенном парке. Множество икон. Мы с Анжелой зажигаем свечи перед почерневшим ликом Богоматери. Анжела молится, губы ее беззвучно шевелятся. Молодой священник в рясе, отъезжающий на мопеде, на багажнике — корзинка с овощами. И все это залито красным, все красное. Дворец семейства Хельманов. Вращающиеся тарелки радаров. Большие компьютеры с мигающими лампочками на пульте. Приобретены жульническими махинациями, проданы с неслыханной прибылью. Кто это смеется? Кто? Мягкий розовато-персиковый цвет. Бар в клубе «Порт Канто». Анжела поет для меня «Развеяны ветром». Поет по-немецки: «Сколько дорог в этом мире полны страданий и слез?..» Светятся экраны трех телевизоров. На всех трех — лица дикторов, сообщающих новости. Курс английского фунта упал. Практически на восемь пунктов. Всеобщая забастовка. Банки закрыты. Частные реактивные самолеты в Ницце. Я знаю, кому они принадлежат, еще как знаю!