— Да нет же!

О Боже, он перечислил один за другим все мои симптомы.

— А головные боли?

— Никогда в жизни не было.

— Усталость, нежелание работать?

— Спросите моего шефа! Никогда я столько не работал, как в последние годы!

— Вот именно, — сказал Бец. Потом вздохнул. — Вы плохо переносите жару?

— Ничего подобного.

На душе у меня уже кошки скребли. Но я продолжал весело ухмыляться — ведь он видел мое лицо в оконном стекле.

— Вам трудно на чем-то сосредоточиться?

— Ни в малейшей степени.

Он повернулся, пересек всю комнату, лавируя между скульптурами, словно горнолыжник на слаломе, поправил косо висевшую на стене маску, вернулся к письменному столу и сел на свое место.

— Ну, хорошо, господин Лукас, возможно, вы сказали мне правду…

— Позвольте, позвольте!

— Не надо. Не надо искусственно себя взвинчивать. — Он очень серьезно поглядел мне в глаза. — А возможно, и солгали. Этого я не знаю. Я не могу заглянуть в ваши мысли. Но я вижу эту ЭКГ. Вы летите в Канны?

— Я обязан туда лететь.

— Все обязательства относительны.

— Но дело очень срочное.

— Все срочные дела отпадут, если вы умрете.

— Господин доктор, пожалуйста, не говорите так, в самом деле! Я совершенно здоров! Я сейчас работоспособнее, чем раньше. И чувствую себя моложе, чем раньше. Более отдохнувшим. — Сплошное вранье. А почему я, собственно, врал? Почему не поднял лапки кверху и не сказал правды? Потому что тогда меня отставили бы от работы и весьма вероятно отправили бы на пенсию. И мне пришлось бы жить, ограничивая себя во всем. Вместе с Карин. Навсегда вместе с ней.

— Ну, хорошо, — между тем сказал доктор Бец. — Мы с вами топчемся на месте. Вы полетите в Канны. Но по-настоящему бросите курить, иначе подвергнете себя смертельной опасности, и все симптомы, которых у вас, по вашим словам, никогда не было, у вас появятся, можете быть уверены. Лучше было бы, если бы они у вас уже были.

— Почему это?

— Потому что тогда вы вели бы более разумный образ жизни и наверняка бросили бы курить. Но пусть будет по-вашему. Если в Каннах — как-никак смена климата, новое напряжение — итак, если в Каннах появятся эти симптомы, тем паче приступ, немедленно возвращайтесь в Дюссельдорф.

— Обещаю вам это, — сказал я, а сам подумал: «Черта с два».

— Не нужно мне ничего обещать. Я обязан известить фирму о результатах обследования. Разрешит ли она вам продолжить работу в Каннах, я не знаю. — Плохи мои дела. — Правда, в большинстве случаев фирма поступает согласно моим рекомендациям, лишь когда речь идет о руководителях и трудно заменимых ответственных сотрудниках. — Это звучало уже лучше. — Вы не относитесь к руководству фирмы. Смогут ли вас в случае необходимости кем-то заменить?

А это было мне уже просто на руку.

— Да, — сказал я. — В случае необходимости — конечно. В случае необходимости можно заменить любого исполнителя.

Теперь наступил мой черед спрашивать.

— Господин доктор, а что вы, собственно, видите на ЭКГ? Что, по вашему мнению, должно меня беспокоить в ноге и в сердце?

— Я вам уже сказал — нарушение кровоснабжения сердца. Это называется Claudicatio intermittens, — если у вас это есть. Claudicatio означает «хромание». — У него тоже есть пунктик — вечно трет этот свой чудо-фаллос, подумал я. Уж не импотент ли он?

— И с этим ничего нельзя поделать?

— Почему же. Не курить. И принимать лекарства.

— Какие?

— Поскольку вы, по вашим словам, пока не наблюдали у себя таких симптомов, я пропишу вам кое-что профилактически. — Он нацарапал что-то в своем рецептурном блокнотике, вырвал листок, поставил печать и протянул мне через стол. Он прописал мне нитростенон. Нитростенон, который я принимал уже целый год при каждом приступе болей в груди и руке. Какое совпадение. Просто потрясающее совпадение. — Если начнется приступ, примите одну-две таблетки. Разжуйте. Кроме этого, я пропишу вам еще кое-что. Я уже говорил, что не уверен, сказали ли вы правду. В конце концов, вы ставите на карту свою жизнь, не мою.

— Послушайте, господин доктор, почему вы позволяете себе без конца намекать, что я вас вероятно обманываю…

Он рывком встал.

— Извините, пожалуйста. В двенадцать у меня важная встреча. Счастливого пути.

Протянутая мне рука была прохладна, суха и даже не пыталась изобразить рукопожатие. Другая продолжала массировать огромный фаллос. Этот доктор — тоже странный тип. Видимо, чтобы создать род человеческий, Богу понадобился целый набор всяких типчиков.

— Но не может же она опять подорожать! В этом году она дорожает уже в третий раз. Сперва бутылочка микстуры от кашля стоила еще пять марок девяносто, теперь она стоит семь семьдесят пять. Почему это происходит, фрейлейн Нанита? — У согбенной старухи в сером пальто и поношенных туфлях и лицо, и волосы были серые, руки в пигментных пятнах, голова ее непрерывно тряслась. Она то и дело кашляла. И кашель у нее был надрывный. Когда я вошел в аптеку, старуха была в ней единственной покупательницей и обращалась к молодой хорошенькой девушке в белом халате, стоявшей за прилавком. Аптека эта находилась недалеко от моего дома, и я был ее постоянным посетителем. На стеклянной витринке между старухой и девушкой я заметил картонную коробочку. Старуха не обратила на меня внимания. В руке она держала закрытый зонтик, с которого капало на кафельный пол.

— Мне очень жаль, фрау Правос, — сказала девушка, которую звали Нанита. — Мне вас очень жаль. Лекарства дорожают, как и все вообще.

— Но мне необходима эта микстура, вы же знаете, фрейлейн Нанита! Мы с вами знакомы уже много лет. Эту микстуру больничная касса не оплачивает. Она слишком дорогая, и мой врач не имеет права ее прописывать. Так что мне приходится платить за нее самой. Раз только она одна и помогает! — Старуха только тут заметила меня. — Извините, сударь… — Она зашлась кашлем.

— Ничего, ничего, — обронил я и улыбнулся ей и девушке, которую звали Нанита. Нанита улыбнулась в ответ. Мы с ней давно знали друг друга. А старуха, откашлявшись, сказала очень горестно:

— Если бы только микстура от кашля! Все остальное тоже постоянно дорожает. Буквально все. Молоко, масло, хлеб, мясо, почтовые марки, вывоз мусора, за что ни возьмись. Господи Боже мой — и «Луизенхое» тоже.

— Что? — спросил я.

— Ну, этот… Я задерживаю вас, сударь.

— Нет-нет, — сказал я и подумал, что, может, Бранденбург еще отставит меня, когда получит диагноз доктора Беца. — Что это такое — «Луизенхое»?

Старуха заговорила, и чем дольше она говорила, тем больше тряслась ее голова, лицо дергалось. Она все больше волновалась, рассказывая о горестях своей жизни.

— «Луизенхое» — это частный интернат для престарелых. Такой замечательный! Кругом парк, тишина. Я всегда хотела туда попасть. Много лет мечтала об этом. Иметь там комнатку!

— Ну, и что же? — сказал я. Если меня вышвырнут и мне, больному, придется жить вместе с Карин, каково мне будет? Выдержу ли я такую жизнь? — подумал я.

— А ничего, — ответила фрау Правос. — Люди испорчены, люди страшно испорчены! Видите ли, мой муж — да будет ему земля пухом — служил на почте. Я пенсионерка. И мой Отто — тому уж минуло двенадцать лет, как он умер — всю жизнь копил и копил, и после его смерти я получила в наследство одиннадцать тысяч шестьсот марок. И оставила их на сберкнижке. Потому что боялась истратить… И считала, что этих денег хватит на комнатку в «Луизенхое».

— Фрау Правос, — вмешалась Нанита, — не надо опять волноваться из-за этого.

— Нет, надо, не могу не волноваться! — воскликнула старуха. — Ведь этот господин сам спросил! Или вам уже неинтересно все это слушать?

— Конечно, интересно, — ответил я и жестом дал понять Наните, что не тороплюсь. А старуха уже продолжала:

— Видите ли, я хотела выкупить комнатку, чтобы она оставалась моей до конца жизни, а из пенсии платить за питание и все остальное. Каждый месяц я даже немного откладывала на книжку, чтобы накопилось побольше. И знаете, что случилось?