Смешной получился список, но именно с его помощью я и приступил к сборам. Сначала я набил чемоданы доверху рубашками, нижним бельем, носками, туфлями и галстуками. Набралась огромная куча вещей. Во время передышек я слышал рыдания Карин. Теперь она рыдала уже громче.

Я пошел в кладовку и нашел большую картонную коробку, набитую стружками. Перетащив ее в гостиную, я осторожно упаковал всех моих слоников. Причем каждого в отдельности еще и завернул в газету. Туда же положил сицилийскую лошадку. Потом наступила очередь транзисторного приемничка, который всегда стоял у моего изголовья и который я очень любил, хотя у нас и был дорогой музыкальный комбайн. Последним в коробку попал фотоаппарат «минокс». В дорожную сумку я уложил свои личные документы, лежавшие в ящике письменного стола, записную книжку с номерами телефонов, документы на машину, запонки, булавки для галстуков и три пары наручных часов. Особенно смешно было брать с собой все мои часы. Наручные часы, в том числе и те, что были на мне, подарила мне Карин.

Потом я потащил чемоданы и коробку вниз. Машина моя стояла прямо у подъезда. Спустившись на лифте, я погрузил чемоданы в багажник. К счастью, он был довольно вместителен. Но все же один чемодан и портативную машинку пришлось положить на заднее сиденье, а коробку со слониками — на пол перед правым передним сиденьем. Я несколько раз поднимался наверх. Когда я появился перед дверью своей квартиры во второй раз, дверь напротив открылась и на пороге явилась наша соседка, фрау Хартвиг.

— Добрый вечер, господин Лукас.

— Добрый вечер, — сказал я и хотел было войти в квартиру, но она последовала за мной.

— Что это вы делаете? Вы переезжаете?

— На некоторое время, фрау Хартвиг. — Из глубины квартиры слышались рыдания Карин.

— Ваша бедная супруга…

— Да, — перебил ее я. — Извините, фрау Хартвиг.

— Вы плохо поступаете, господин Лукас. У вас такая хорошая жена, а вы…

— Фрау Хартвиг…

— Да, господин Лукас?

— Занимайтесь своими делами.

— Какая наглость, — прошипела она, круто повернулась и с силой захлопнула свою дверь. Я чувствовал, что она продолжает наблюдать за мной через глазок и видит, как я выношу свои костюмы, надетые на плечики. Они были довольно тяжелые. Я начал обливаться потом — на лестнице было душно. Стопа и вся нога начали болеть. Я проглотил несколько таблеток, не считая. Эта работенка совсем измочалила меня, мне очень хотелось передохнуть, но об этом не могло быть и речи. Костюмы я повесил на крючки в салоне машины, а что не поместилось, просто положил на чемодан. На улице за мной с любопытством наблюдали несколько человек, вышедших подышать воздухом. Я чертыхался себе под нос. Рубашка, брюки, все прилипло к телу, пот ручьями струился со лба по всему лицу. Но в конце концов я со всем этим справился. Машина была перегружена, рессоры просели. Я еще раз поднялся в квартиру, открыл дверь спальни и бросил 2800 марок сотенными купюрами на один из комодов. Карин лежала поперек кровати, вперившись глазами в потолок, и плакала навзрыд.

— Вот деньги на первое время. Я дам о себе знать, как только буду знать свой адрес, — сказал я.

Она промолчала.

— Прощай, Карин, — сказал я. — И прости меня, если можешь.

— Простить тебя? Да никогда в жизни! Никогда! Господь покарает тебя! Подлец ты!

Значит, не имело смысла. Надо было быстро убираться. И я двинулся из комнаты. Но тут вдруг услышал, что Карин спрыгнула с кровати и побежала за мной. Я постарался добраться до входной двери раньше ее. Но едва вышел на лестничную площадку, как Карин настигла меня. Она вцепилась в меня и завопила во весь голос: «Останься! Останься со мной! Ты не сделаешь этого! Не сделаешь!»

— Прости, но я это сделаю, — сказал я и высвободился из ее рук. Дверь квартиры напротив тут же распахнулась, и фрау Хартвиг выросла на пороге. Карин увидела ее и закричала: «Фрау Хартвиг, мой муж бросает меня!» После чего бросилась в объятия соседки и зарыдала совсем уж неудержимо, содрогаясь всем телом и захлебываясь слезами.

— С него станется, — произнесла Хартвиг, пока я входил в лифт. — Но вы не одни. У вас есть друзья. Мы с мужем — ваши друзья, бедная, милая фрау Лукас. Ваш муж еще узнает, почем фунт лиха. Ему еще небо покажется с овчинку!

Я нажал на кнопку, и лифт заскользил вниз. Я еще услышал, как Карин завопила мне вслед: «Преступник! Свинья! Пес шелудивый! Ты мне за это заплатишь! Последнюю рубашку с тебя сниму!»

Хартвиг тоже что-то вопила, но я не мог разобрать что. Я задыхался от напряжения, обливался потом, нога страшно болела, и я молил Бога, чтобы все это было лишь началом, а не концом. Куртка лежала у меня на плече. Спустившись на первый этаж, я закрыл за собой входную дверь и решил, что это — в последний раз в моей жизни. Больше я в эту дверь не войду, нет.

Я ехал очень осторожно, потому что был слишком возбужден и боялся влететь в аварию. Путь мой лежал за город, в аэропорт Лохаузен. Там находился отель «Интерконтиненталь». Наша фирма всегда резервировала там номера для своих клиентов и посетителей, так что я был знаком и с портье, и с директорами, и с генеральным директором. Мы получали проценты. После посадки я позвонил по телефону генеральному директору и сказал ему, что хотел бы остановиться у него в гостинице, так как собираюсь расстаться с женой. Я спросил, не сможет ли он предоставить мне большую комнату с множеством встроенных шкафов — на неопределенное время. О цене мы тут же договорились. На улице все еще парило, ночью не стало прохладнее, и, подъехав к «Интерконтиненталю», я все еще был мокрый от пота. На этот раз мне не пришлось таскать багаж самому — служители отеля отнесли мои вещи в прекрасный номер на девятом этаже. Здесь в самом деле оказалось достаточно места для моих костюмов и белья, кроме того, дирекция распорядилась поставить в номере две бутылки шампанского. Но меня как-то не потянуло на шампанское. Я попросил принести мне из бара бутылку виски и побольше льда и содовой, и, распаковывая чемоданы, я отхлебывал по глотку и мало-помалу успокоился. Я разделся догола, хотя в номере имелся кондиционер, но я настолько отвык от какого бы то ни было физического труда, что мне пришлось поддерживать себя виски, пока я развешивал костюмы и раскладывал по ящикам белье и все остальное. Слоников и сицилийскую лошадку я расставил на двух больших стенных полках в гостиной. Документы придется положить в гостиничный сейф завтра утром, подумал я. Потом нужно еще взять деньги в банке и закрыть Карин доступ к счету. Это была еще одна подлость с моей стороны, но я не хотел рисковать. Наконец, я покончил со всеми делами; было два часа утра. Я сидел совершенно выдохшийся и выжатый как лимон, изнывая от боли в ноге. Пить я не переставал, и наконец почувствовал, что опьянел. В мозгу засела одна-единственная мысль: я ушел от Карин. Что будет дальше, я не знаю. Но я от нее ушел.

Потом я ей позвонил. Она тотчас взяла трубку, и я услышал голоса фрау Хартвиг и ее мужа — очевидно, они были у Карин.

— Карин, я живу в «Интерконтинентале», — сказал я.

— Вот как, — ответила она и положила трубку.

Я сел у окна гостиной и стал смотреть в ночь и вдаль, на огни аэропорта. Их было много — белые, красные и голубые, взлетные полосы были, как всегда, освещены. Время от времени взлетал или садился очередной самолет. Наверное, это почтовики, подумал я. Или же лайнеры, осуществляющие очень далекие рейсы, делали здесь промежуточную посадку. Некоторые подлетали совсем близко к отелю, но их почему-то не было слышно — так же как было в Каннах, когда совсем рядом пролетали самолеты, садившиеся в Ницце.

Телевизионные программы давно закончились, поэтому я включил свой транзистор. Он был настроен на волну американской военной радиостанции во Франкфурте, и первое, что я услышал, был голос Боба Дилана — клянусь всеми святыми:… «Ответ, мой друг, знает только ветер. Ответ знает один только ветер…» Я быстренько выключил приемник, налил себе виски и стал думать об Анжеле; теперь боль от тоски по ней разлилась по всему телу.