Торжественный кортеж медленно проехал по улицам и площадям; кардинал лёгкими поклонами отвечал на приветствия, поднимая руку для благословения. Истосковавшееся по праздникам население высыпало из домов; многочисленные зеваки, рискуя вывалится вниз головой, свешивались с окон и с крыш, махали шляпами, беретами и платками. Радостный гул катился волнами, подобно приливу, а поверх него как бы барашками пены всплывали громкие ликующие выкрики.

Прелат вновь ощутил угрызения совести — сам того не желая, он предстал перед этими людьми в качестве избавителя от близкой беды, вестника мира, покоя и процветания. В их глазах он вырастал в вершителя судеб, ведущего за собой объеденные войска Европы, в святого Георгия — драконоборца, избавителя от врага измученных тревогой горожан.

Но чем он мог ответить на эту надежду? Он знал слишком много, чтобы не питать пустых иллюзий, и не мог ничего дать воспрянувшим духом горожанам. Исидору вдруг на мгновение захотелось крикнуть во всю мощь своих лёгких: «Люди, вы обманулись! За мной нет никого и ничего, кроме двух галер и трёх сотен солдат!» И пусть тогда его разорвут в клочья, лишь бы только не продлять эту медленную пытку.

Но кортеж продолжал двигаться вдоль главного проспекта, и кардинал по-прежнему дарил улыбки, кивками головы отвечал на приветствия, благословляюще поднимал руку и только на мгновение, украдкой, как-бы от солнца, прикрыл ладонью мучительно щиплющие непролитыми слезами глаза.

Однако далеко не все разделяли радость горожан. Противники Унии, отчаявшись что-либо изменить в происходящем, решились нанести ответный удар. Православная партия сделала всё возможное, чтобы поднять народ на открытое сопротивление. Монастыри загудели, как встревоженные ульи; вдохновенные проповеди разжигали фанатизм; колокола на звонницах малых церквей, сотрясая ударами ветхие строения, собирали людей со всей округи. Подобно стаям чёрных воронов схизматики высыпали прочь из тесных келий и толпами шли по улицам, сзывая народ и выкрикивая хулу латинянам. Церковные хоругви в их руках, с вышитыми ликами Христа и Богородицы, раскачивались, как в шторм мачты корабля; в тёмной массе монашеских ряс белыми пятнами мелькали искаженные религиозным исступлением лица.

Шествия быстро обрастали мирянами, тянулись со всех концов города к центру. Настроение толпы изменчиво и многие из тех, кто еще недавно приветствовал торжественный въезд кардинала в Константинополь, теперь громко выражали свой протест. Из трущоб и подвалов зданий выползали отбросы общества — воры, бродяги, нищие и калеки. Людской поток рос прямо на глазах; возбуждение, подогреваемое горячим вином и страстными призывами священников грозило вылиться в открытый бунт.

Притягиваемые как магнитом толпы стекались к монастырю Пантократора, где в тиши и уединении укрылся бывший глава православной Церкви Георгий Схоларий, под именем Геннадия принявший схизму. Приблизившись к монастырю, толпа в растерянности остановилась перед запертыми воротами. Неожиданное препятствие охладило пыл; вдохновители угасли — никто не мог допустить кощунственной мысли о штурме монастырских стен, освящённых, казалось, самим духом непротивления насилию. Громкий стук оставался без ответа, лишь на мгновение в смотровом окошке мелькнул чей-то перепуганный глаз и тут же скрылся за бурым деревом заслонки.

Время шло, нетерпение жгло души, и толпа, пополняемая новыми людьми начала глухо волноваться. Уже первые камни застучали в массивные створы; истеричные выкрики: «Геннадия держат взаперти!» будоражили людей, вызывали мрачные подозрения. Камни всё чаще стучали по стенам, порой перелетали через ограду; невесть откуда взявшимся бревном стали сокрушать ворота. Наконец они поддались, и толпа с криками, сметая с пути немногочисленных перепуганных монахов-служек, пытающихся образумить людей, ворвалась на территорию монастыря.

Добежав до келий, горожане остановились: впитанное с материнским молоком почтение перед таинством богослужения удерживало их на почтительном расстоянии.

Поначалу робко, затем всё громче и громче зазвучали призывы:

— Пусть Геннадий выйдет к нам!

— Мы ждём твоего слова!

— Скажи, Схоларий, что нам делать?

Толпа бурлила и волновалась. Стиснутые множеством разгоряченных тел, монахини, пытаясь вызволиться, бились подобно выброшенной на берег рыбе и исступленно визжа, впивались ногтями в лица окружающих. Невзирая на святость места проклятия сыпались градом; рослые энергично работали локтями, приземистые старались уберечь от ударов головы. Требования нарастали, звуча угрожающе. Казалось, еще немного — и терпение толпы лопнет, взорвавшись неудержимым стремлением к разрушению. Внезапно люди ахнули и подались назад. Дверь кельи распахнулась и из темного проема выглянул человек в монашеском облачении. Его пронизывающие глаза из-под надвинутого по самые брови капюшона горели мрачным и недобрым огнём, крючковатый нос хищно нависал над тонкой щелью рта. Жгуче окинув взглядом вокруг, он презрительно передернул плечами, вышел, прикрыл за собой дверь и застучал по ней молотком. Закончив, Геннадий вновь укрылся в келье, оставив на двери прибитый листок. В тишине отчётливо лязгнул задвигаемый засов.

Оторопевшая от неожиданности толпа некоторое время мрачно созерцала распятый на двери пергаментный лист, затем вновь раздались крики:

— Читайте! Читайте!

— Он оставил нам послание!

— Волочите монахов к двери, они знают грамоту!

Вперёд протиснулся тучный игумен, уверенно рассекающий людскую массу своим внушительным животом. Протолкнувшись к двери, он требовательно вскинул руки, призывая к тишине.

Народ всколыхнулся: послание желали услышать все. Задние отчаянно стали пробиваться вперёд, передние же не уступали своих мест, и игумен, притиснутый к дубовой двери, истошно завопил, осыпая проклятиями напирающих на него людей и пытаясь отлепить придавленное к посланию лицо.

Понемногу волнение улеглось, и священнослужитель стал читать зычным, хорошо поставленным голосом: «О, жалкие ромеи! Зачем вы отступили от пути праведного, удалились от Бога, понадеявшись на силу франков и латинян! Вместе с Городом, ввергнутым вo прах, вместе с пленом, который вас постигнет, утратите вы веру свою и благочестие. Вы отступили от отеческого предания и стали проповедовать бесчестие. Горе вам, когда придёт на вас суд Божий!»

Игумен закончил чтение; недобрая тишина повисла в воздухе. Потрясённые услышанным, люди растерянно переглядывались: грозное предсказание эхом звучало в ушах у каждого. Отравленные злобой слова упали на благодатную почву, и отчаяние с новой силой забродило в душах, разрастаясь и не находя выхода.

— Анафему Флорентийскому Собору! — надрывно закричал чей-то голос.

Спрессованная масса людей дрогнула.

— Будь проклята Уния и униаты! — взлетел исступлённый женский визг.

Толпа взорвалась градом проклятий и оскорблений. Высыпав из-за монастырской ограды, люди разбегались по всему городу, выкрикивая угрозы католикам и латинофилам.

Бурлящие потоки монахов и монахинь, игуменов и церковных служек, мирян и солдат растекались по улицам, понося «бесчестных отступников» и грозя им немедленной смертью.

Начались погромы. Горожане врывались в трактиры и харчевни, вышибали двери и рамы окон в лавках виноторговцев, и выходя оттуда с полными чашами вина, до дна осушали их в честь иконы Богородицы, славя её и призывая в защитницы Города.

Вино кружило головы; многие без сил опускались на четвереньки и уже сидя на земле, продолжали распалять себя, захлёбываясь словами и руганью. Более выносливые не прекращали буйства, организуя шествия по городу и, прикрываясь святыми образами и хоругвями, кричали на все голоса:

— Не нужно нам ни помощи латинян, ни единения с ними!

— Нам не надобна Уния! Пусть удалятся они от нас со своим неправедным учением!

Глухая смута постепенно овладела Константинополем. Подняла голову и партия туркофилов, ранее избегавшая открытой политической борьбы. Её вождь, мегадука Лука Нотар, страстно ненавидящий всё, что связано с латинянами произнёс фразу, ставшую затем легендарной: "Лучше увидеть в Городе царствующей турецкую чалму, чем папскую тиару!»