— Ждем! — проговорил небольшого роста врач, снимая очки и протирая их платком.

— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! Давненько у нас не бывали, — послышался голос Марии Вовк.

— Здравствуйте, Вовк, здравствуйте! Как будто подросли, а?

— Да это у меня на сапогах каблуки высокие! Хотя, кто знает, может быть и выросла, — рассмеялась девушка.

Каким удивительно мирным выглядело это утро! Все не отрывали глаз от юго-запада, хотя передовая линия была далеко и все равно ничего нельзя было разглядеть. Врач в очках беспокойно дергался.

— Такое затишье всегда к буре! — изрек он тоном оракула.

И, посмотрев вверх, добавил:

— Небо-то ясное, но все равно быть грозе!

На лице главврача мелькнула улыбка, столь редко озарявшая лицо Ивана Ляшко.

Он с. мягкой иронией спросил коллегу:

— Почему бы вам не писать стихов, Яков Наумович?

Тот с удивлением взглянул на Ляшко и, подумав, ответил:

— А почему вы думаете, что я их не пишу? Кто глубоко чувствует, тот не может не писать стихов.

— А разве среди хирургов встречались поэты? — справилась Вовк.

— Вероятно, встречались. И если даже не встречались, то будут теперь! Не думайте, пожалуйста, что хирургия и поэзия — вещи такие уж… несовместимые. Наоборот! Музыка является любимым искусством хирургов. А почему это — я вам сейчас объясню…

Послышался продолжительный гул, затем глухие раскаты, слившиеся в беспрерывный грохот.

— Началось! — проговорил торжественно Яков Наумович.

Вместе с комиссаром санбата Аршакян пошел осмотреть хаты и палатки, в которых должны были разместить раненых и делать операции.

Грохот нарастал. Проводив, взглядом стаи самолетов, направлявшихся в сторону врага, все собрались в одной из хат, чтобы позавтракать, позднее могло не оказаться времени зайти в столовую санбата. На лицах врачей читалось то беспокойство, которое бывает у бойцов перед атакой. Они готовились идти в бой против смерти, вооруженные сверкающими ланцетами, щипцами и всем, что составляло их оружие. Некоторые молча хлебали гороховую похлебку с большими кусками мяса, иные ели, не глядя в тарелки, продолжая говорить.

Иван Ляшко, как всегда, хранил молчание. И, как всегда, оживленно выражал свое мнение Яков Наумович Кацнельсон. Он что-то разъяснял, не колеблясь высказывая самые смелые предположения. Энтузиазм его не знал границ, слова лились нескончаемым потоком.

Вошли Аршакян и комиссар санбата.

— Здесь для вас есть места, товарищ комиссар, товарищ батальонный комиссар! — позвала Мария Вовк.

— Сюда, сюда пожалуйте! — повторил и доктор Кацнельсон.

В этой комнате помещался и штаб батальона. Аршакян подошел к стоявшему на подоконнике телефону, заглянул в таблицу. Набрав несколько номеров и не получив ответа, он все-таки продолжал звонить. Наконец ему ответил начальник штаба батальона связи Сурен Хачатрян. Армянский язык был в эту минуту кстати, мог служить шифром.

— Что ты можешь сообщить, Хачатрян? Я говорю из тыла, от врачей.

Голос Хачатряна доносился прерывисто:

— Форсировали уже… Прямо через реку… Он разрушил мосты.

— Дальше, дальше?..

— Первым переправился Дементьев… Но за рекой задерживается что-то… Успешны дела Самвеляна. Немченко ранен, был с батальоном…

— Тяжело?

— Говорят, нет.

— Дальше?

Голос прервался. Тигран положил трубку, позвонил снова. Ответа не последовало. Крепко сжимая трубку телефона, Тигран молча ждал. Всем было понятно: замначполитотдела спрашивает о том, о чем каждому из них не терпелось узнать. Зазвонил телефон. Тигран поднес трубку к уху. Звонил Хачатрян. Узнав, что у телефона Аршакян, он продолжал:

— Наши железные кони следуют за врагом по пятам… Ну, железные слоны (речь шла о танках)… Дементьев прорвался к главному ангелу… переведи на русский! (Речь шла о селе Архангел.) Заняли село молочного скота… переведи на русский! (Он подразумевал Коровино.) Там Самвелян. Сергеенко замял обиталище графа… переведи на русский!

— Ты не ошибаешься? — переспросил Тигран. — Как будто нет такого села.

— Как это так? — удивился Хачатрян. — Титул Льва Толстого по-русски и четыре буквы окончания — вот тебе и село! Понятно? Переведи на русский!

— A-а, понятно! — засмеялся Тигран. (Речь шла о селе Графовке.)

— А потери? — спросил он.

— Раненых много… убитых мало. Видно, дойдем до большого города.

Положив телефонную трубку и взглянув на врачей и санитаров, Тигран радостно улыбнулся. Почему бы не сказать им? Пусть и они узнают, пусть знают все!

— Дела идут великолепно, товарищи! — сказал он, доставая из планшета карту.

Все собрались вокруг него, почтительно пропустив вперед главврача. Аршакян медленно наклонился над разложенной на столе картой; острым концом черного карандаша он прочертил вражескую линию обороны, объясняя, в каких местах прорвались наши войска, где они теперь и какие освободили села. Вложив карту в планшет, Тигран заключил:

— Повидимому, вам предстоит немалая работа.

И потому, что при этих словах он повернулся к Ляшко, тот сжал губы и, комкая в руке пилотку, кивнул, как бы подтверждая: «Да, это так». Не сказав ни слова, Ляшко вышел в «хирургическую палату».

— Иван Кириллович не допил свой чай! — воскликнула пораженная Мария Вовк.

Сотрудники санбата группами выходили из хаты.

Оживленно жестикулируя, словно споря с окружающими, сыпал скороговоркой доктор Кацнельсон:

— Нужно почувствовать этот день, товарищи, почувствовать его смысл! Это один из великих дней истории, нужно чувствовать историю…

Никто не возражал словоохотливому врачу. А он все больше увлекался, входил все в больший азарт, то поправляя на носу очки, то снимая и вновь надевая на нос.

— Речь идет не о двух-трех селах — какие-то Архангел, Коровино, Графовка… Это лишь первые слова великой летописи! Нужно видеть будущее, товарищи. Я вижу Холодную гору в Харькове, мост на Северном Донце, и я вижу Киев, товарищи! Вижу очень ясно, хоть и ношу очки. Нужно чувствовать день, чувствовать историю!..

Не прошло и получаса, как у санбата остановились первые автомашины. В кузовах на мягкой свежей траве лежали тяжело раненные забинтованные бойцы, а у бортов примостились получившие легкие ранения. Аромат примятой травы смешался с запахом запекшейся крови. Санитары на носилках или прямо на руках переносили раненых в хаты и палатки. Бойцы с легкими ранениями, отказывались от помощи санитаров, сами спускались с машин, обменивались впечатлениями и шутили с товарищами.

Аршакян приглядывался к ним, расспрашивал. Он заметил, что эти бойцы не похожи на тех, которые были ранены в осенних боях. Не было уже муки и горя, вызванных глубокой душевной тревогой, которая читалась тогда на лицах раненых. Теперь в глазах бойцов читалась вера в будущее, воля к жизни. А лица тяжело раненных были спокойны, словно говорили: «Ничего ужасного в том, что произошло. Я еще буду жить, должен жить!» Аршакян видел и чувствовал душевную силу, которая постепенно накапливалась у преодолевших тяжелые испытания людей, закаляя их волю.

Один из раненых, сойдя с машины, подошел к Тиграну. Все лицо его было забинтовано, виднелись только щелки глаз.

— Не узнаете, товарищ батальонный комиссар? — спросил он. Судя по произношению, это был уроженец Средней Азии.

Аршакян не помнил его.

— Узнаю, узнаю, как же! — ответил он, чувствуя, что иначе не может ответить этому бойцу и в то же время стыдясь того, что говорил ему неправду.

— Вы же дали мне партийный билет, товарищ батальонный комиссар! Моя фамилия Копбаев. Жапан Копбаев. Вспомнили теперь?

— Помню, помню, Копбаев! — радостно и на сей раз совершенно искренне воскликнул Тигран, действительно припомнив широколицего плечистого казаха, с такой гордостью получившего из его рук партбилет.

— Ну, как там дела? Как прошли?

— Отлично, товарищ батальонный комиссар! Под огнем дошли до его окопов. Не выдержал он рукопашной… саперы хорошо поработали, отлично прошла атака!