— Выполним! — повторил и Алдибек Мусраилов.

Вот уже три дня как в роту приходят и из штаба дивизии, и из политотдела, и из штаба полка; раза два приходили офицеры даже из штаба и политотдела армии. Все интересовались боевой готовностью солдат, видели, с каким нетерпением ждут они приказа о наступлении. Вслед за командиром роты, штабниками и политработниками ходил командир первого взвода лейтенант Сархошев и молча слушал их с неопределенной улыбкой на лице.

Стало известно, что на рассвете ожидается наступление. Командиры теперь приходят чаще, особенно секретарь партбюро полка и парторг батальона Ираклий, друг и товарищ бойцов. В последний раз он пришел с тем, чтоб уже остаться в роте, в окопе своего бывшего взвода.

Никому не спалось в эту ночь. Все с лихорадочным нетерпением ждали рассвета. Кто задумчиво сидел на дне окопа, на земле, кто, грудью опираясь о бруствер, напряженно всматривался в сторону потонувшего во тьме Донца, а кто шагал взад и вперед по ходам сообщения и снова присаживался к товарищам, так и не разогнав тревоги.

Ночь казалась спокойной тем относительным спокойствием, которое может быть на переднем крае фронта. Нервы людей натянуты до отказа, и каждое слово и шелест, каждый звук и выстрел эхом отдаются в душе. В такое время разница в темпераменте людей проявляется особенно ярко: один говорит без умолку, иногда только для того, чтоб не молчать, — это дает возможность лучше переносить ожидание боя; другой становится молчаливым, погружаясь в свои мысли.

Никогда жизнь не кажется человеку такой дорогой, а прошлое таким прекрасным, как перед сражением, участником которого суждено ему стать, и никогда с такой болью не думает он о будущем, как в это время. Что случится через месяц, через год, когда его не будет? Неужели так и не узнает он, что произошло в мире?..

Опершись на бруствер грудью, Тоноян смотрел в темную даль.

Ракеты освещали передний край обороны; были видны прибрежные камыши и пышный куст шиповника на открытой косе, колеблемый ветром.

Тонояну казалось, что он видит даже лепестки цветов шиповника. Гасли огни — и куст пропадал во тьме; когда же вспыхивали новые ракеты, Арсен нетерпеливо устремлял взор в сторону знакомого куста и вновь находил его. Покачивался куст шиповника — и то был похож на пылающий костер, то напоминал сероватое облачко дыма — и снова расплывался во тьме.

До самого рассвета, наверно, так и будет появляться и исчезать этот куст шиповника…

Бойцы о чем-то говорили. Арсен их не слушал. Находя, он вновь терял и вновь находил потом ставший родным куст шиповника. Могло показаться, что Тоноян действительно забылся, как вдруг на плечо ему опустилась чья-то крепкая рука.

Это был Микола.

— Вон там, за Донцом, сколько хочешь съедобных травок, — шутливо сказал он, — хоть косилку заводи… Вот счастливая-то жизнь будет!

Арсен давно перестал обижаться на шутки Бурденко, давно привык к ним. Он повернулся к товарищу. Ну как ему объяснить получше, до чего вкусны сибех и тахтик, поджаренные на масле с яйцами, политые мацони, как рассказать о способе изготовления блюд из различных овощей? Он опасался, что Микола не станет слушать его, опять поднимет на смех, и потому удовольствовался словами:

— Твой рот не знает вкуса.

Арсен хотел этим сказать: «Не знаешь ты толку в кушаньях».

Микола рассмеялся и обнял товарища за плечи.

— Эх, Арсен, Арсен! Какой ты смешной, но хороший, честное слово!

— Ты сам смешной!

Сегодня Арсен не был расположен к шуткам. Этому Миколе все нипочем. Удивительный человек!

— Ты всегда шутишь, Микола, нехорошо.

— Характер у меня такой. И тебе не советую грустить.

— Я не грустный.

— Потому что ты всегда с Миколой Бурденко. А он недурной хлопец, уж будь уверен! И в кушаньях разбирается, знает в них толк. Вот угощу тебя как-нибудь варениками со сметаной да украинскими галушками — тогда ты забудешь о своих травках! А теперь, брат, не грусти. У меня сердце, наоборот, песней разливается. Весна у меня на душе! Хотел бы я тебе и товарищам ласковое слово сказать, только шуткой у меня все оборачивается. Признаю, плохо воспитан черниговский монтер Микола Бурденко…

В воздухе с шипением вспыхнули новые ракеты, и Арсен, быстро обернувшись к реке, с напряженным вниманием искал, где его шиповник. На этот раз куст показался ему белым, точно был покрыт осенним инеем. В одно мгновение белый цвет сменился зеленым, и шиповник снова пропал.

— Ты там что-нибудь ищешь? — спросил Бурденко.

— Ищу…

— Завтра найдешь, не спеши!

— Найду! — подтвердил Тоноян и рассеянно повторил: — Не спешу, найду…

Они спустились в блиндаж. Бойцы, кто сидя, кто лежа на боку или на спине, слушали Меликяна, что-то рассказывавшего им. Микола и Арсен подоспели к концу, когда Минас уже договаривал последние слова:

— Настоящего человека только позорная смерть пугает. Почетной смерти он не боится. Только бесчестный или несознательный человек проявляет в бою трусость.

— Правильно, папаша! — весело подхватил Бурденко. — Побольше говори нам таких мудрых слов. По возрасту ты всем нам в отцы годишься, имеешь право!

— Молодые политически подготовлены лучше. Но я больше вас прожил на свете, опытом своим делюсь.

— А мы этого и хотим, — отозвался Ираклий. — Опыт — великое дело!

Меликян задумался. Притихли и остальные. Мерцающий свет гильзовой коптилки в стенной нише не навевал, как обычно, сна или дремоты. Сверху, из отверстия под бревном, струился свежий весенний воздух; через неплотно прикрытую дверь уходил густой махорочный дым.

— Что это вы все сразу замолчали? — спросил Бурденко. — О чем задумались? Спел бы кто-нибудь из вас песенку! У меня лично таланта не имеется, не то…

И он нарочно кашлянул, словно прочищая горло.

— Родился бы вот с таким могучим басом, как у Шаляпина или хотя бы Паторжинского, не заставил бы ждать! Ну, Алдибек, затяни что-нибудь узбекское!

Лежа на спине, Алдибек продолжал молчать.

— И он думает! — покачал головой Микола. — Все вы мудрецы, кроме меня. Раз так, товарищи, давайте честно, по-солдатски, признаемся: кто о чем думает? Хотите, начну я? Может, считаете, что если я много говорю, то думать не умею? Итак, товарищи, вот о чем я думал…

И Бурденко начал свое «признание».

На этот раз в его голосе не было и тени шутливости. Микола, оказывается, весь день думал о том, каким он найдет родной Чернигов при вступлении в город: какими будут дома, в которых он проводил электричество; как будет выглядеть сад, куда он бегал с матерью по воскресеньям еще ребенком и где, став юношей, познакомился с одной девушкой… Думал о том, где теперь мать и братишка, подругу которого истерзали фашисты, и где секретарь райкома, вручивший Миколе партбилет перед его уходом в армию и пожелавший ему успеха.

— Как помолчу с минуту — и я уже в Чернигове! — рассказывал Микола. — Будто освободили мы город и сидим у нас дома. Мать ставит кушанье перед Арсеном, улыбается сквозь слезы. И так все живо представляется, точно я вижу перед собой всех своих родных и близких… Вот, братцы, какие мысли приходят в голову! То есть не мысли, а мечты, хотя это то же самое. А теперь расскажи ты, Аргам, но честно, ничего не скрывай и ничего не прикрашивай.

Аргам рассказал, что весь этот вечер думал о том, как во время завтрашней атаки одним из первых войдет в Старую Таволжанку, как с группой бойцов заберет в плен весь штаб немецкого полка, доставит пленных в дивизию, — и генерал Яснополянский по-отечески похлопает его по плечу: «Представляю к награде тебя и твоих товарищей!»

Рассказывая, Аргам краснел. Товарищи слушали его с доброй улыбкой, никто не шутил.

— Честные и хорошие мысли. Утвердить! — воскликнул Бурденко и предоставил слово Мусраилову.

Если Алдибек расскажет всю правду, то получится смешно, но все равно рассказать надо, раз уж товарищи решили говорить только правду. То кажется ему, что убьют его завтра и пошлют извещение в Узбекистан, в их колхоз. Плакать будет Хадиджэ, заболеет, глаза распухнут, перестанет есть, исхудает, и отец будет ее утешать… То думает он: победа! Он получил звание Героя, возвращается в колхоз. Его встречают, устраивают пир, и председатель говорит речь: «Алдибек всегда в работе героем был, и мы знали, что он и на фронте героем будет!» А мать Алдибека сердится: «Шайтан, а почему ты дочку за моего Алдибека не хотел отдавать?!» А потом — свадьба, все пляшут, поют. Хорошо!