Малышев и бойцы с интересом слушали старшего политрука. Широко раскрылись глаза у Аннин. «Иоганн фон Роденбург… Знал бы он, что в руках у нас опознавательные жетоны его солдат, а их владельцам уж никогда не подняться с русской земли!»

— Ведь этот самый Иоганн фон Роденбург в годы первой империалистической войны служил в турецкой армии инструктором в чине подполковника! — продолжал рассказывать Тигран. — Он один из вдохновителей резни мирного армянского населения. А впоследствии он же радушно принимал в Берлине турецких пашей. Да, вот какие люди воюют сейчас против нас!

— Но откуда все это известно вам, товарищ старший политрук? — с удивлением воскликнула Анник.

— Действительно, откуда? — повторил вслед за нею Малышев.

— Врага нужно знать, и я знаю, потому что это нужно! — улыбнулся Тигран.

В погреб вошел Аргам.

Со спокойной уверенностью специалиста он начал перебирать и просматривать документы, захваченные у немцев.

Самым интересным из них оказалось письмо Генриха Бейера, написанное всего три дня тому назад; оно уже было вложено в конверт, адресовано жене, но так и осталось неотправленным.

Аргам слово в слово перевел вслух это письмо. Каждое предложение бойцы и командиры слушали с захватывающим вниманием. Подобные письма немецких солдат уже не раз печатались в советских газетах, и парторги рот почти каждый день читали их — вслух своим бойцам. Но одно дело письма, напечатанные в газете, а другое — вот это письмо, написанное зелеными чернилами на незнакомом языке, которое на их глазах разбирает и читает их товарищ. И письмо адресовано вот этой женщине с откормленным лошадиным лицом. На оборотной стороне своей карточки она надписала: «Моему храброму и неунывающему Генриху, который сражается с большевиками во имя Фюрера и Империи!»

Генрих Бейер писал своей жене:

«…Я хочу рассказать тебе правду, ничего не скрывая. Может быть, меня и не будет в живых, когда это письмо дойдет до тебя. Опьянение победами притупило наш разум. Но теперь рассеялся туман и действительность встала перед нами. Там у вас шумиха; здесь — повсюду смерть, суровая зима и мороз. Нет в живых и Питера Линца, и Альберта Шульце — снежные поля России поглотили их. Бесследно пропал целый батальон из нашей части. Целый батальон — ты понимаешь? Его послали ночью перерезать путь отступающим русским. Из целого батальона никто не спасся, никто не вернулся назад! А вчера убили Вилли Ротте — помнишь, того рыжего парня, у которого было столько любовниц? В Мюнхене он попробовал полюбезничать и с тобой, пока не получил от меня по морде. Посмертно представлен к награде, потому что под огнем русских встал во весь рост и кинулся вперед. Прошел несколько шагов и упал. Вот и все его геройство! Ужасна эта Россия, Марта! Это — не Франция, не Бельгия и не Англия. Один прыжок — и можно было уже очутиться на британском острове, если бы у нас хватило смелости. Как прекрасен был наш поход во Францию!

А здесь ужасно, Марта! Нас ненавидят, бьют со всех сторон. Лгали все, уверявшие, что народ здесь против большевиков. Тут все большевики, начиная с детей и кончая стариками, все — и женщины и мужчины! А русский солдат не боится нас. Это и есть самое страшное, что он не боится нас! Подползают незаметно, оказываются под самым носом и бьют. Целую ночь напролет стреляем, выпускаем ракеты, и все каждый день неожиданности Захватывают в плен живыми наших солдат, уводят. А русская артиллерия! Это же сплошной ужас!

И зачем полезли мы в Россию? Только теперь задаю я себе этот вопрос: зачем полезли?! Остаться здесь нам едва ли удастся, а самая мысль об отступлении, о возвращении чуть ли не страшнее.

Ну, поздравляю тебя с Новым годом, не забывай на всякий случай молиться за меня и — не вини за такую безнадежность. Мне и самому хотелось бы писать тебе такие письма, какие я писал из Парижа, но сейчас это было бы ложью.

Не могу писать тебе слова утешения. Я и сам нуждаюсь теперь в таких словах, а сказать их мне никто не может. Если весной ты получишь письмо от меня, это будет чудом. И дай бог, чтобы такое чудо свершилось! А действительным чудом, внушающим нам ужас, являются сейчас русские минометы, прозванные „Катюшами“. Они буквально оглушают нас, ошеломляя и доводя до духовного и телесного паралича.

Пусть бы прислали сюда на фронт газетных болтунов — тогда бы мы поглядели, как они будут бить в кимвалы! Одним словом, мы попали в ад. Сейчас идем в атаку. Если волей провидения останусь жив, закончу письмо…».

— Следовало бы послать это письмо в Совинформбюро! — воскликнула Анник, протягивая руку за карточкой жены Генриха Бейера.

— Но до того, как отослать, нужно перевести его и прочесть всем бойцам! Как там сказано, повтори-ка: «Русский солдат не боится нас. И это есть самое страшное, что он нас не боится». Это он о тебе писал, старший лейтенант, и о вас…

Аршакян переводил взор с одного лица на другое. Задумавшись, он умолк на минуту и продолжал, понизив голос:

— И о капитане Юрченко!..

Была полночь, когда все легли спать на полу землянки, застланном ветками. Анник лежала между Аршакяном и Каро. С того дня, как девушку назначили санинструктором этого батальона, она впервые встретилась с Каро. Ей хотелось о многом поговорить с ним…

Анник чувствовала дыхание любимого человека. Он был близок, так близок… и так далек!

Лежа на спине, Тигран курил. За колченогим столом сидел Малышев, склонив голову на телефонный аппарат. Нельзя было понять, спит он или нет.

Тиграну хотелось заснуть хотя бы ненадолго, хоть на час, но дневные впечатления и мысли о предстоящих действиях вытесняли сон. Издали доносился какой-то звук, напоминающий стон. Временами казалось, что кто-то воет или скулит, точно прибитый щенок. Это неистовствовал над погребом ветер.

«Жестокая вещь война… — думал Тигран. — Жестоки ее законы! И как просто сказал Каро о том умирающем на морозе гитлеровце: „А кто его просил сюда?!“».

И по какой-то неуловимой ассоциации в его памяти возникли слова, некогда сказанные Грибоедовым: «Кто первый начинает войну, тот никогда не может сказать — чем она кончится»…

Сон упорно не приходил. Тигран задумался о мире, который должен был наступить именно в результате осуществления жестокого закона войны. Да, он должен был наступить. И на этих полях, на которых гремит сейчас артиллерия, будет работать трактор, будет жать и молотить комбайн. И эти руины, что когда-то были селом, возродятся из пепла, оживут, залитые щедрым электрическим светом, а в центре села будет возвышаться памятник капитану Борису Юрченко…

«Мир, мы завоюем тебя! И никогда, никогда уже не расстанемся с тобой, будем защищать тебя от всяческих испытаний!..»

Удалось ли в конце концов Тиграну уснуть или же он так и провел все это время не то в полусне, не то бодрствуя? Он вскочил с места — громкий голос Малышева, говорившего по телефону, разогнал дремоту. Чувствовалось, что уже рассвело. В погребе царила тревога. Вскочил с места и Каро. Анник поспешно надевала свой полушубок.

— Что случилось? — спросил Тигран.

— Какие-то женщины от неприятельских позиций гонят в нашу сторону стадо коров, — хмуро объяснил старший лейтенант.

— Стадо коров? Какое стадо? — удивился Аршакян.

Он выбежал из погреба. Было уже совсем светло. По ходам сообщений он поспешил в первую роту.

Женщины, одетые в длинные юбки, с лицами, прикрытыми головными платками, гнали стадо коров. Высоко задрав головы и тревожно втягивая воздух расширенными ноздрями, животные, спотыкаясь, с мычанием бежали по полно. Это необычайное зрелище поразило бойцов. А на вражеских позициях не наблюдалось никакого движения. Может быть, гитлеровцы отошли и население гонит скот к городу? Что же еще могло случиться? А стадо все приближалось. Можно было уже различить голову большерогой коровы, с белой отметиной на лбу. Красивое крупное животное бежало, закинув голову, отфыркиваясь и мыча.

Еще пятьдесят метров — и стадо приблизится к минированному краю нашей обороны. Идущие сзади женщины и дети подстегивали прутьями отстающих коров.