Аршакян ждал в штабе сопровождающего, чтоб отправиться в батальон Малышева. Пришел смуглый боец с лицом, которое показалось знакомым, с радостной улыбкой поздоровался с батальонным комиссаром.

— А, это ты, Гамидов? Здравствуй, здравствуй! Окреп, настоящим мужчиной стал, — весело произнес Тигран, пожимая руку бойцу. — Вот решил наведаться к вам…

Лицо Гамидова просияло еще больше.

— Рады будем, товарищ батальонный комиссар!

— Окреп-то как, настоящим мужчиной стал! — повторил Аршакян, оглядывая Гамидова, смущенного этим осмотром. — Давненько не был у вас в батальоне, захотелось повидаться.

Гамидов опустил голову.

— Мы вас тоже никогда не забываем, товарищ батальонный комиссар. И он всегда радовался, когда узнавал, что вы в наш полк пришли…

— Кто радовался? — не понял Аршакян.

— Аргам. Мы все его любили, хороший товарищ был. Ничего не известно про него, товарищ батальонный комиссар? Так и пропал без вести?

— Ничего не известно, Гамидов, — печально ответил Аршакян.

— И Меликяна тоже не забываем, товарищ батальонный комиссар. Когда потеряли его, рота будто осиротела, так привыкли к нему. Ребята всегда их вспоминают, не — могут забыть — и его и Аргама. А комбат письмо получил от Ираклия и Анник Зулалян. Мы очень обрадовались, что оба они поправляются. Они тоже хорошие товарищи. Сто лет живи, таких товарищей не забудешь!

Тигран смотрел в задумчивые глаза Гамидова.

«Да ты и сам чудесный человек, Гамидов! — думал он. — Ты, наверно, и сам не знаешь, какая у тебя прекрасная душа».

Они шли по краю болота, иногда возвращаясь обратно, чтобы отыскать более подходящую тропку.

Солнце склонялось к западу. Тени холмов удлинялись, постепенно закрывая балки. Через реку, на том, высоком берегу Дона, поблескивали купола церквей, отражая желтоватые закатные лучи. Когда Аршакян и Гамидов выходили на открытое место из зарослей кустарника, показывалась река — спокойная, свинцово-серая, словно закованная в лед.

Тигран молча шагал вслед за Гамидовым. Перед его глазами вставало лицо Аргама. Всегда с глубокой болью вспоминал он пропавшего юношу, но после слов Эюба как будто глубже почувствовал скорбь от гибели родного человека. В письмах из дому постоянно справлялись об Аргаме, а он так и не собрался ответить, да и сейчас не знает, как ответить. «Пропал без вести…». Условные, неопределенные, ничего не говорящие слова! Тигран иногда с ужасом думал о том, что Аргам мог попасть в плен. Выстоит ли, сумеет ли продержаться, не уронить чести и достоинства бойца? Незаметно для Аргама Аршакян следил за его настроениями, видел, как закаляется в испытаниях дух юноши, как поэт-мечтатель превращается в стойкого воина и коммуниста. Теперь, вспоминая его, Тигран думал: «Да, выстоит… если только остался жив». И все же ловил себя на том, что чуть ли не желает смерти Аргаму, хочет, чтоб тот пал от пули. И, опомнившись, удивлялся себе: как это он желает смерти близкому человеку?!

С того берега Дона начался сильный артиллерийский обстрел.

Спрыгнув в узкую воронку, Аршакян и Гамидов плечом к плечу уселись на дне. Заходящие лучи солнца расплывались на высотах, тени сгущались, постепенно скрывая все окрестности. Артиллерийский обстрел усиливался. Завязалась перестрелка. Теперь уже с обеих сторон снаряды перелетали над воронкой — и с запада, и на запад. Стараясь крепче втиснуться в стенку воронки, чтоб батальонному комиссару было спокойней сидеть, Гамидов спросил дрогнувшим голосом:

— Я всегда думаю, товарищ батальонный комиссар: какое наказание надо дать Гитлеру, когда его поймают?

Лицо Гамидова изменилось, глаза приняли сосредоточенное выражение. Часто он задумывался над этим вопросом. И когда на берегу Северного Донца Бурденко как-то ночью спросил у товарищей по окопу, кто о чем думает, Гамидов сказал об этом же.

Тигран с любопытством посмотрел на молодого бойца, который в эти трудные дни задумывался над наказанием Гитлеру.

— Народ решит, Гамидов!

Обстрел прекратился. Они снова пустились в дорогу. Стройный азербайджанец смело шагал впереди. Мысли его были не здесь. В золотистых красках осени вставали перед ним сады Кировабада, потрескавшиеся плоды граната с корочкой цвета ржавчины, повисшие на ветках деревьев; а вдали — прохладные горы, журчащие прозрачные родники… В истосковавшемся сердце звенела любимая песня:

Давно уже не вспоминал он эту песню — она точно ушла из памяти. И вот снова ожила, принесла с собой печаль и светлую тоску…

Заместителя начальника политотдела встретили Степан Малышев, ставший уже майором, и парторг батальона младший лейтенант Микола Бурденко, провели его в замаскированный блиндаж. Света в нем не было. В первые минуты никто не заговаривал о тяжелой военной обстановке; вспоминали о товарищах, слова и дела которых остались в памяти, хотя их самих уже не было, о бойцах и командирах, которые залечивали раны в далеких городах тыла. Казалось, не год прошел со дня начала войны, а много лет.

— Если нам удастся погнать гитлеровцев отсюда, пойдет дело на лад! — заявил Бурденко. — Будут еще большие сражения, но он уже не задержится, побежит, я в этом уверен. Он напряг все силы, добрался сюда, а если дальше натянет струну — порвется, не сдюжит! Я вижу, и другие думают так же. Каждый кусочек земли между нами и ими польется кровью, но за нашими окопами, там, позади, ни одной капли крови не должно пролиться! Вот, в первой роте новичок один имеется, по имени Миша Веселый. Фамилия у него радостная, а весь месяц, как он у нас числится, я у него на лице улыбки не видел. А лицо у парня красивое, глаза ясные. Такие, как он, каждый день письма любимым девушкам пишут и стихи про любовь сочиняют. Братишка у меня такой был…

Аршакян и Малышев слушали парторга батальона, не прерывая ни одним словом. Они знали, что Бурденко не будет зря говорить, а если уж затеял разговор, то клонит к чему-то нужному.

Поколачивая себя кулаком в грудь, чтоб унять некстати схвативший его кашель, Бурденко продолжал:

— Как-то раз вижу я — все кончили отрывать окопы, а этот Миша Веселый все копает да копает. «Видно, силенки не хватает», — думаю. Подошел к нему. Э, нет, плечи у парня что надо, мускулы — во! Лицом-то на девку похож, а телом ничего, крепкий парень. И окоп себе вырыл глубоченный. «Ты чего в азарт вошел? — спрашиваю. — До воды докопаться хочешь, колодец роешь, что ли?» А он положил лопатку, смотрит на меня, не улыбается. «Хватит, сколько мы рыли да назад оглядывались! — говорит. — Рою глубоко, чтоб либо окопом победы было, либо могилой!..»

Сердце у меня перевернулось. Кто его знает, может, у него там, — Бурденко махнул рукой, указывая на запад, — родные, товарищи остались, точит его горе, зло берет… Спрашиваю: откуда, мол, ты? А он, оказывается, из Новосибирска, и нет у него никого во временно оккупированных областях. Да только отступал парень от самого Белостока! Ну, и понятно… Между прочим, товарищ батальонный комиссар, этот самый Михаил Веселый тоже подал заявление о приеме в партию. Получается так, что в первой роте у нас все коммунисты будут.

Бурденко умолк, втягивая махорочный дым.

Казалось, еще больше усилились гул артиллерийской канонады и скороговорка пулеметов, будто еще громче стали доноситься разрывы снарядов.

— Не зажечь ли свет? — предложил Аршакян.

Бурденко достал из земляной ниши коптилку, зажег ее. Трое командиров взглянули в лицо друг другу. Малышев отпустил себе усы, лицо его выглядело погрубевшим. К туго затянутому поясу подвешены были справа и слева две «лимонки». Чем-то напоминал он сейчас Бориса Юрченко.

В нише блиндажа, откуда Бурденко достал лампочку, разложены были книжки, журналы и газеты, заботливо подобранные по номерам.