Нашел я Хаметова на марше. Полк выдвигался на новый рубеж, на берег Рузы. Заслуженный "максим" и коробки с патронами погрузили на повозку. По обочине дороги шагали в валенках и полушубках номера расчета, лишь на повозочном — шинель и сапоги.

— Садись, Максим, подвезу, — уже несколько раз предлагал повозочный.

Валиулла Хаметов, которого все называли Максимом, еще не окреп после госпиталя, но от приглашения отказывался. Может, ему неудобно поддерживать со мной беседу, сидя на повозке?

Бледность проступала на смуглом лице, кожа туго обтянула скулы. Пока он лежал в госпитале с рукой в лубке, его командир роты лейтенант Кочергин стал гвардии старшим лейтенантом, а сам он, сержант, стал гвардии старшим сержантом!

Шагал подтянутый, не отставая от колес, а вспоминал о бое под Городищами с огоньком в блестящих, слегка раскосых глазах.

Рассказывал без самодовольства и пренебрежения к противнику, отдавая должное упорству солдат дивизии "Рейх". При этом критически оценивал свое поведение (Хаметов сказал "работу"). Разрешил расчету погреться в деревне! Хаметов с досадой махнул рукой, будто отмахнулся от самого себя, непредусмотрительного, беззаботного: что, мол, требовать от новичка, каким он был под Городищем, молодо-зелено. Ведь еще в начале осени он участвовал в учениях на Дальнем Востоке и стрелял на полковом стрельбище по фанерным мишеням.

Каждый раз, когда вода закипала, Хаметов сгребал руками снег и набивал в кожух "максима" через узкое наливное отверстие. В ложбинке намело снегу щедро, а вот на взгорках он успел покрыть землю тонким слоем. К, тому же рассыпчатый снег никак не уминался в руках. И все-таки необходимо остудить ствол пулемета, разгоряченного длительным боем; видно, как воздух поднимается над "максимом" легким парком.

Ах, если бы сейчас у "максима" хлопотал весь расчет! Но фашисты начали контратаку, когда Хаметов отпустил в деревню второй номер и подносчика патронов — пусть отогреются, пожуют пшенного концентрата, а может, и кипяточку хлебнут…

"Максим" был спрятан в мелкорослом ольшанике, а сам Хаметов укрылся в узком, глубоком окопчике. Снег выпал весьма кстати, он выбелил бруствер и замаскировал выброшенную глину.

Фашисты обнаружили пулемет с опозданием. Эта ошибка стала последней в их жизни.

Хаметов стрелял с искусством, которое принесло ему славу лучшего пулеметчика первого батальона 258-го полка 78-й стрелковой дивизии.

В начале дуэли с фашистами он ловко управлялся за весь расчет — за себя, за второй номер и за подносчика патронов. Ленты лежали в коробке аккуратно, и снарядили их впрок немало.

Взвод фашистов так и не поднялся на высотку за околицей. Солдаты остались коченеть на пятнистом серо-белом поле. И только трое, самые прыткие, убежали.

Хаметов готовился к новой атаке. Во время передышки набил патронами еще две ленты, растянул их, чтобы не перекашивало при стрельбе.

Очень не хотелось расстаться с обжитым окопом — такой глубокий, узкий, так надежно защищает от пуль, от осколков мин. Но все же благоразумнее сменить позицию.

Он отполз с "максимом" в сторону, в запасной окопчик.

На белесой поляне показалась новая, еще более плотная цепь. Фашисты приближались, пулемет молчал. Хаметов мог уже рассмотреть фигуры солдат, шагающих впереди; доносились воинственные крики "хох".

Когда гитлеровцы приблизились метров на сто пятьдесят, Хаметов нажал на спусковой рычаг. Очередь, еще очередь, еще длинная-предлинная очередь… Немцы залегли, огонь их стал более точным. Пули летели над окопчиком, ударялись в щиток "максима". Он бил и бил, пока цепь не повернула обратно.

Почти сутки не ел Хаметов, но не притронулся к сухарям. Передышку использовал, чтобы перетащить пулемет по мелкому ходу сообщения в запасной окопчик.

В третью атаку двинулось роты полторы, не меньше. Фашисты уже не шли в рост, а ползли, хоронясь за убитыми, за ранеными, залегая в ложбинках.

Пули взвихривали снег рядом, а когда Хаметов присмотрелся к белым хлопьям, мгновенно опадающим, понял: автоматчики зашли с тыла. Значит, перерезали дорогу на Городище, и теперь к нему на помощь не пробиться.

Ствол раскалился, запахло горелой краской. О ствол можно погреть руки, даже обжечься. Хаметов успел отвинтить пробку наливного отверстия, нагрести снегу и набить кожух. Он развернул пулемет, прострочил ближний лесок в своем тылу, занял круговую оборону.

Подоспели сумерки, вспышки от его коротких очередей все заметнее.

Хаметов вновь перекочевал в первый, глубокий окоп. Пуля попала ему в левую руку, но он не отпустил рукоятку — расстрелять ленту до конца, удержать фашистов на снегу!

Хаметов, как сумел, перевязал руку, сменил позицию и снова прострочил лесок позади.

Ну и денек выдался! Сколько раз немцы шли на высотку, сколько атак он отбил — шесть, семь, восемь? Позже узнал, что высотку атаковали десять раз.

Первыми на помощь пробились саперы. Командовал ими секретарь комсомольского бюро полка младший политрук Федор Феркович. На всех трех позициях "максима" валялись пустые коробки из-под патронов, пулеметные ленты, кучи стреляных гильз. На склонах высотки густо лежали неподвижные тела в мышиных шинелях с черными воротниками, в сапогах с широкими голенищами. А сколько валялось автоматов!

Саперы насчитали больше ста убитых. Судя по обмундированию и по документам, все из эсэсовской дивизии "Рейх".

Хаметов потерял много крови, его погрузили на санитарную повозку. Он просил не увозить далеко от полка, а "максим" передать в надежные руки[7].

19 ноября командующий группой армий "Центр" фельдмаршал фон Бок, который руководил ходом сражения, отправился на передовые позиции. Специальный поезд довез фельдмаршала до станции, захваченной немцами недавно, дальше поехал машиной на передний край, желая "посмотреть в бинокль на Москву".

Именно эти критические дни вспоминал позже поэт Александр Твардовский в "Балладе о Москве", написанной в стиле былины, народного сказа. Баллада относится к дням, когда "стоял противник под Москвой".

Хорошо помню, как адъютант принес из штаба и подал майору Шевцову новые квадраты карты.

С хмурым, полным решимости лицом взял Шевцов карту-полуверстку, на которой значились западные и юго-западные предместья, пригороды, окраины Москвы и сам город.

На фронтовую карту попали уже Красная площадь и Кремль; на карте были обозначены мосты и памятники, церкви и парки, стадионы и радиостанции.

Москва-река на карте уже не просто река, а водная преграда; шоссе, ведущее в дачные местности, не просто шоссе, а стык двух дивизий; Воробьевы горы — высота с такой-то отметкой. Достопримечательности, дорогие сердцу советского человека, — ориентиры.

Внимательно посмотрел командир Особого полка Шевцов на карту и начал ее складывать гармошкой, чтобы уложить в планшет. Карта была новехонькая и хрустела на сгибах. Сколько помню, Шевцов всегда сам складывал карты — и наши, и трофейные, не передоверяя этого никому, даже расторопному адъютанту Пешеходову.

— Тут еще четыре квадрата восточнее Москвы, — адъютант подал новые листы.

— Тех листов мне не нужно.

— Топографы из штаба просили передать.

— Не понадобятся, — мрачно отозвался Шевцов. — Понятно?