А на подмосковных оборонительных рубежах настойчиво, самоотверженно продолжали трудиться сотни тысяч москвичей, преимущественно женщины. Впрочем, там можно было найти семейные "расчеты" землекопов, профессоров с их студентами, футбольные команды "старичков", седобородых ветеранов с внуками. Попросил зачислить его в коммунистический батальон Николай Ильич Подвойский. Да, тот самый первый народный комиссар Советской Республики по военным и морским делам. В истребители танков Н. И. Подвойского, само собой разумеется, не зачислили, но, несмотря на седьмой десяток, поручили ему возглавить седьмой участок оборонительного рубежа, который строили трудящиеся Красной Пресни…

Линия обороны Москвы проходила в те дни через сердца всех ее защитников — бойцов, командиров Западного фронта и москвичей, вставших плечом к плечу с армией. Приказы Ставки Верховного Главнокомандования зачитывались не только в ротах, эскадронах, но и в семьях.

Сила нашего отпора росла, продвижение противника на восток замедлялось, по немецкая бронированная машина по-прежнему имела превосходство.

В 3 часа утра 16 октября в Красном зале Моссовета начальник городского оборонительного рубежа генерал-майор С. Ф. Фролов инструктировал командиров только что сколоченных истребительных батальонов. К исходу дня первый эшелон нового призыва в московское ополчение — 12 тысяч бойцов — был под ружьем. К концу следующего дня они займут оборону на подступах к городу.

Но московская мобилизация при всем ее героическом порыве и размахе была лишь подспорьем к тому, что предпринималось Верховным Главнокомандованием для укрепления можайского рубежа и обороны Москвы. Это была не первая бессонная ночь в Государственном Комитете Обороны. И в Генеральном штабе ни на минуту не выпускали из рук нити управления войсками, делалось все, что было в силах и что было сверх сил.

16 октября, чтобы обезопасить Москву от возможного прорыва фашистов по Минскому шоссе, туда перебросили 4-ю танковую бригаду Кагукова; она блестяще зарекомендовала себя в боях под Мценском. Сталин позвонил Катукову и приказал срочно следовать в прежний район дислокации бригады — в Кубинку.

В этот день в Москву пришло таящее в себе тревогу и серьезную опасность слово "эвакуация".

16 октября было принято решение ГКО об эвакуации из Москвы посольств, наркоматов, центральных управлений и ведомств, многих фабрик и заводов.

Впервые с начала войны метро 16 октября не было открыто. Ночью пришел приказ срочно демонтировать основное оборудование и начать его эвакуацию. Напряжение с третьего контактного рельса по всей трассе было снято.

Бездействующее метро вызвало у полумиллиона москвичей опасение — лишиться ежевечернего, еженощного убежища. Это поколебало стойкость одних, наполнило тревогой других, породило панические настроения у третьих…

По-видимому, решение демонтировать оборудование метрополитена и отправить в тыл треть его подвижного состава в Государственном Комитете Обороны признали ошибочным, потому что демонтаж приостановили.

В 11 часов 12 минут вновь подали напряжение для перегонки составов. В 18.05 пришел приказ возобновить нормальное движение поездов, а в 18.45 открыли движение по Кировско-Фрунзенской линии.

Первые эшелоны отправились из Москвы в 18 часов 20 минут. В первую же ночь эвакуировали 150 тысяч жителей — рабочих, служащих и их семей. Распрощались со своими депо и ушли в далекие маршруты, вплоть до Узбекистана, 179 метровагонов. Уходили необычные составы, сплошь из вагонов-ресторанов, набитых пассажирами, из почтовых, багажных вагонов, снегоочистителей.

Решение об эвакуации было принято своевременно. Надо было разгрузить Москву от многих предприятий, учреждений, институтов, учебных заведений различного профиля и ранга, которые не могли нормально выполнять свои функции, обязанности в прифронтовой обстановке. Ведь огромный город надо кормить, снабжать товарами, лечить, обучать, одевать, отапливать, предоставлять жилье пострадавшим от пожаров и бомбежек…

При этом город должен бдительно охранять себя от чужаков, диверсантов, от вражеских сигнальщиков, нарушающих светомаскировку и указывающих цели налетчикам. В начале октября, когда разразился "Тайфун", в районе действий Западного фронта задержали и разоблачили 75 немецких шпионов; иные выдавали себя за беженцев, "окруженцев". Надо было обезопасить Москву и от спекулянтов, расхитителей хлеба, грабителей, а также паникеров и злокачественных трусов.

Было бы несправедливо причислять к трусам и паникерам всех, кто боялся попасть под власть фашистов, но был полон решимости в меру своих возможностей, состояния своего здоровья и своего умения посильно помогать в борьбе с врагом.

От однозначной, а потому несправедливой оценки поведения всех жителей города в те критические дни остерегал после войны Константин Симонов, в романе "Живые и мертвые". "Конечно, не только перед Москвой, где в этот день дрались и умирали войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что было в их силах, чтобы не сдать ее. Именно поэтому она и не была сдана. Но положение на фронте под Москвой и впрямь, казалось, складывалось самым роковым образом за всю войну, и многие в Москве, в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.

Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа первых еще не была для всех очевидна, еще только обещала принести свои плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние били в глаза. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих из этих десятков тысяч людей была вправе потом осудить за их бегство история".

О том дне объективно рассказал Пронин: "Приступив к массовой эвакуации, Московский городской комитет партии и Московский Совет недостаточно разъяснили ее необходимость населению.

Патриотические настроения рабочих и уверенность в разгроме врага под Москвой были настолько сильны, что на некоторых предприятиях часть рабочих противилась выезду на восток. Партийным и советским работникам приходилось не раз выступать на фабриках и заводах, разъяснять рабочим, почему нужна эвакуация.

16 октября в Моссовет позвонили из Ленинградского исполкома и сообщили, что рабочие 2-го часового завода не выпускают со двора нагруженные оборудованием и материалами автомашины… Приехал на завод. Двор заполнен возбужденными рабочими. Выяснилось, они не знали о том, что эвакуация производится по решению правительства. Рабочие предполагали, что руководители завода самовольно вывозят оборудование. Объяснили товарищам необходимость эвакуации и решили на оставшемся оборудовании организовать производство боеприпасов для фронта. На следующий день поступило сообщение, что толпа жителей не пропускает на шоссе Энтузиастов идущий из города на восток транспорт. Решили побывать на месте. Чтобы не заподозрили, что мы хотим выехать из города, поехали на шоссе через улицу Бакунина и Измайловский парк. Подъезжаем. Недалеко от заставы Ильича толпа не пропускает несколько грузовых и легковых машин, требуя их возврата на заводы. Разъяснили причины эвакуации, рассказали, что руководители остаются на месте, что на подступах к столице строятся укрепления и никто сдавать Москву не собирается.

Для того чтобы рассеять тревожные слухи, руководители Московского комитета партии и Московского Совета вечером того же дня выступили по радио".

А назавтра Москва слушала у репродукторов и радиоприемников Л. С. Щербакова. Он откровенно, правдиво сказал о сложности обстановки, объяснил, чем вызвана эвакуация. Многие москвичи при виде грузовиков, выезжающих из заводских ворот со станками и оборудованием, при виде повозок с беженцами оказались во власти самой острой тревоги. Необходимо было опровергнуть слухи о том, что — Москва будет сдана противнику, слухи эти распространяли и вражеские агенты, и перепуганные обыватели.