«Саша, Тата, — кликнул Александр Иванович сына и дочь, — знакомьтесь: тот самый!..» Нет, не просто долг платежом — то же восхищение хотя бы глубокими по мысли и смелости высказываниями в «Очерках гоголевского периода русской литературы».

Приём польстил гостю — не скрыл удовлетворения, хотя выглядел скованно, даже пройдя в гостиную и устроившись вроде бы удобно в кресле. И поскольку настороженность и несвобода не исчезали, начал как-то сразу и неловко: «Мы с вами хотя и на разных по отношению к некоторым, весьма существенным, вопросам полюсах...» Герцен не сдержался: «Куда уж рядом с вами нам, «либеральным пустозвонам», как недавно в «Современнике» окрестил меня и Огарёва, кажется, ваш последователь Добролюбов...» Тут бы гостю сбавить тон, ответить чем-то вроде: «Да и вы, батенька, изрядно на нас наскакиваете, так что кто дурное помянет...» Но гость точно на уроке в гимназии — мундир на все пуговицы и в манере, не допускающей никаких примирений: «Да, нас не устраивает линия вашего «Колокола»! Вы здесь, вдали от России, потеряли чутьё к революции, променяли его на мирный прогресс. А у нас там, кроме лишних людей, которые ни к чему действительно были не годны, появились революционные разночинцы. Так что вам отсюда к топорам надо звать Русь...»

Усидеть на месте во время разговора Герцен вообще не мог, а тогда словно под ним взорвалась пороховая мина — вскочил и быстрым шагом из угла в угол: «Простите, Николай Гаврилович, но коли уж выбрали наступательную манеру, в таковой и я вам отвечу: вы и ваши друзья вознесли себя на пьедестал из благородных негодований и сделали чуть ли не ремесло из мрачных сочувствий страждущим. Мы же хотим быть криком освобождения и боли, быть протестом России, обличителями злодеев... Посему не к топорам — к мётлам будем звать!»

Тогда они действительно оказались на противоположных полюсах. Чернышевский утверждал, что обличение уродств и язв русского правительства — мелочь, недостойная революционера, а прицел нужен — восстание! Герцен стоял на том, что разбудить политическое мышление общества, придавленного чугунной плитой самодержавия, нещадно разоблачать антинародную сущность правящих верхов — значит помочь прозреть народу.

Хороша мелочь, думал про себя Герцен, — сатира! Да если на то пошло, смех — оружие поострее топора! От смеха падают идолы!

И откуда такое стремление всё решать самим за весь народ — и одним махом? И не от глубокого разума это — от отчаяния.

Ну-с, а сегодняшние гости неужто тоже бескомпромиссно убеждены, что достаточно открыть воскресные школы да впустить в них скучных и строгих учителей с учебниками, как тёмный мужик вмиг научится понимать, кто его друзья, а кто недруги? Да подчас для него такие стихи, как «Спесь» Алексея Толстого, нужнее тысячи букварей!

Эту мысль он и высказал друзьям, а затем добавил:

   — Поправьте меня, пожалуйста, Алексей Константинович, если в чём-нибудь совру... — И, сопровождая декламацию смешными и выразительными жестами, Герцен начал:

   — Всё верно — слово в слово! — ответил за автора Боткин. — А лучше ещё вот это вспомнить: «У приказных ворот собирался народ густо; говорит в простоте, что в его животе пусто...» Нет, тут явно без самого поэта нам не обойтись. Алексей Константинович, ну-тка!..

Толстой никогда не отказывался читать стихи, если просили. И теперь начал без лишних упрашиваний — строфу за строфой — расчудесную свою сатиру на мздоимцев-чиновников. Прямо с того места, где остановился Боткин:

Взрывы смеха постоянно прерывали чтение, но Толстой всё же сумел закончить:

Герцен смеялся что есть мочи:

— Удружили, дорогой Алексей Константинович, право слово. Вот что надобно мужикам в каждой деревне читать!..

Поручили Тургеневу разработать проект устава общества грамотности, а затем разослать его как можно большему числу заинтересованных людей.

Погода стояла отличная. Английский канал по уграм окутывала жемчужная дымка, но вскоре она исчезала — и открывалась необозримая морская гладь, жёлтые барханы песчаных дюн и скалистые меловые берега.

Пролетели незаметно не только три и четыре дня, но неделя, за ней — другая. Съездили, и не раз, компанией в Борнемут. Дом стоял пока ещё не заселённый сыном и дочерью Александра Ивановича. Зато на вилле часто появлялся тридцатитрёхлетний штабс-капитан русской армии Зыгмунт Сераковский.

Мир тесен: оказалось, что сосланный в солдаты по гнусному обвинению — будто бы студентом Петербургского университета пытался нелегально перейти границу — Зыгмунт служил в Оренбурге под началом генерала Перовского. Когда получил эполеты, Василий Алексеевич дал ему блестящую рекомендацию для поступления в Академию Генерального штаба. А ныне он оказался в Лондоне в служебной командировке — участвует в международном конгрессе по отмене телесных наказаний в армии. Приезжает к Герцену возбуждённый, с воодушевлением говорит, как по возвращении в Петербург будет докладывать свои выводы и предложения.

   — Позор! — Глаза его вспыхивают. — Защитников отечества, солдат, — и по физиономии, а то — под палочные удары! Сам хорошо знаю, что такое бесправие, когда человек становится серой скотиной. В армии его императорского величества рукоприкладство — как взяточничество в чиновном мире: нет удержу! Отмена рабства в деревне и отмена бесправия в армии — всё следует проводить в жизнь, и немедля.

Обрадовался, когда узнал, что Толстой недавно виделся с Шевченко:

   — Можно сказать, из одного котелка хлебали, хотя и содержались в разных батальонах. Тарас, уезжая, много своих рисунков оставил — я привёз их ему в Петербург... Вот вам пример бесправия — гения чуть до могилы не довели! Хорошо, что у нового императора добрые намерения.