Рисунок изображает сцену на Парнасе. На алтаре Бога — покровителя искусств Аполлона в жертвенном пламени сгорают сердца служившей ему четы. Пламя в жертвеннике поддерживает Аполлон и некий ангел Чистой Любви, попирающий при этом Купидона — божка плотской любви; аллегория вполне прозрачная: традиционные лук и стрелы незадачливого Купидона валяются рядом за ненадобностью. Вокруг — все девять муз, коленопреклонённые, с горестно простёртыми к жертвеннику руками. Над головой ангела — взлетающий голубь. В правом верхнем углу — несколько строк:

Сохранилось восемь экземпляров книги, из них два без этого титульного листа-гравюры. У хантингтонского экземпляра эти строки в правом верхнем углу целы; в фолджеровском же — вся правая половина надписи изъята (скорее всего, вырезана из гравюрной платы или закрыта листком бумаги при печатании). Умышленный характер этой операции очевиден — непосвящённому читателю стало труднее понять, какое событие изображено на рисунке. А изображено на нём, с точностью до деталей (в этом можно убедиться, глядя на репродукцию), то же печальное событие, которому посвящена поэма о Голубе и Феникс и другие произведения честеровского сборника — трагическая смерть бельвуарской четы. Здесь и Голубь, и духовный характер отношений супругов, и их бескорыстное служение Аполлону, Парнас, 1612 год. Гравюра — точная иллюстрация к честеровскому сборнику, и не исключено, что первоначально она для него и предназначалась… Удивительно, что никто из изучавших ранее честеровский сборник или из сегодняшних специалистов по шекспировской поэзии не заметил эти многочисленные совпадения и соответствия и никому не пришла в голову мысль поместить гравюру Хоула в одном из многочисленных переизданий шекспировской поэмы о Голубе и Феникс или «Канонизации» Джона Донна. А ведь там она была бы вполне к месту.

Многое помогает понять и содержание самой книги Дэвиса. Во-первых, она открывается большой поэмой-посвящением трём знатным леди, ближайшим наперсницам Елизаветы Сидни-Рэтленд: Мэри Сидни-Пембрук, Люси Бедфорд и Елизавете Кэри. Большую часть книги составляют облечённые в поэтическую форму религиозно-философские размышления о жизни и смерти, о грехе и возмездии за него. До этих медитаций помещена «похоронная элегия на смерть наидостойнейшей и целомудренной миссис Елизаветы Даттон» — внучки лорда Элсмера. Мы узнаём, что юная Елизавета в возрасте 11 лет обвенчалась с Джоном Даттоном, которому было 15 лет. Через два года он умер, оставив Елизавету «девственницей-вдовой», а ещё через три года, в октябре 1611 года, умерла и она сама. Эта печальная история изложена сухой прозой, но в самой элегии Дэвис говорит о высочайшем пиетете, который он испытывает к своей героине:

О ком говорит поэт? Неужели «Феникс», «небесный свет ума», «нива славы» — всё это о девочке-полуребёнке, ушедшей из жизни, не успев, по существу, вступить в неё? В тексте элегии нет никаких аллюзий или упоминаний о гравюре Хоула, но можно предположить, что те немногие английские литературоведы, которые занимались книгой Джона Дэвиса, не задерживались на гравюре Хоула[196], считая её иллюстрацией к бесхитростной и грустной истории детей-супругов. Но какое отношение эти дети могли иметь к служению искусству, к поэзии, при чём здесь Парнас, Аполлон, музы? Нет, гравюра Хоула — не об этих безвременно умерших, не успевших ничего свершить, ничего после себя не оставивших детях; их имена играют в книге Дэвиса ту же роль, что и имя Джона Солсбэри в честеровском сборнике или имя Венеции Дигби в поэме Бена Джонсона «Юфимь» — они «затеняют (маскируют) правду» о любви, поэтическом служении и жестокой судьбе Голубя и Феникс — Роджера и Елизаветы Рэтленд.

Летиция Йендл, внимательно рассмотрев гравюру, согласилась со мной, что это достаточно убедительная иллюстрация к шекспировской поэме о Голубе и Феникс, и поинтересовалась причиной такой удачливости в находках. Причина, конечно, заключалась в правильности моей датировки и идентификации героев честеровского сборника. Круг Сидни — Рэтлендов — Пембруков, их поэтическое окружение, почти одновременная смерть бельвуарской четы летом 1612 года — вот тот период, те ориентиры, где прежде всего следует вести целенаправленные поиски. Находки не случайны! Такое событие, как загадочная смерть (для многих — внезапное исчезновение) единственной дочери Филипа Сидни, не могло не вызвать откликов — пусть замаскированных и рассчитанных на немногих посвящённых. Таких следов и откликов, как убедился читатель, нами уже обнаружено немало, и есть все основания рассчитывать на новые удивительные находки и открытия.

Об этом я и сказал Летиции — высококвалифицированному специалисту в области старинных рукописей и печатных изданий, чья доброжелательность и всегдашняя готовность помочь занимающимся в Библиотеке учёным воистину не знают пределов. Однако и в своих контактах с американскими шекспироведами я ограничивался конкретными проблемами моих исследований: датировка, идентификация прототипов, направленность некоторых аллюзий. Проблемы личности Великого Барда, «шекспировского вопроса» я старался не касаться; также я не слышал, чтобы эти шекспироведы обсуждали подобный вопрос между собой. Давно сложившийся в Англии и США культ Шекспира накрепко привязан к стратфордским реликвиям, и тамошняя профессура — университетские преподаватели литературы — эту привязку строго соблюдают (исключений в шекспироведческих академических журналах я не встречал). Естественно, объектом культа стало не только творчество Великого Барда, но и биографический канон, в основном сложившийся задолго до появления научной истории с её методами критической проверки источников и выявления достоверных фактов из потока преданий и легенд. Дискуссии с нестратфордианцами — а в Америке большинство из них оксфордианцы — если и ведутся иногда, то не в научных журналах, а в газетах, массовых изданиях и однажды в суде; это (так же как слабости оксфордианской гипотезы) определяет невысокий научный уровень таких обменов привычными про- и контраргументами. Не будет большим преувеличением сказать, что для университетской профессуры проблемы шекспировской личности как бы не существует.

Чрезвычайно узкая специализация научных исследований позволяет академическим шекспироведам углубляться в частные вопросы, не обращая внимания на проблемы глобальные и даже на проблемы, которыми занимаются «соседи»; нередко они имеют о них самые смутные представления. Джонсоноведы плохо ориентируются в шекспировских биографиях, шекспироведы — в поэзии Джонсона, а ведь его поэтические произведения вместе с «Разговорами с Драммондом» — ключ к Шекспиру. Книговеды мало интересуются содержанием («внутренними свидетельствами») изучаемых книг. Ряд важных направлений не исследуется вообще в течение последних десятилетий, — честеровский сборник наглядный тому пример. Но даже в тех случаях, когда западные шекспироведы выходят на не известные до того важные факты, необходимость укладывать их в прокрустово ложе традиционных представлений о Великом Барде мешает этим учёным постичь подлинный смысл своих находок. Стратфордская легенда причудливо искажает всю картину духовной жизни елизаветинско-якобианской Англии, поместив в самом её центре раблезианскую Маску, пытаться заглядывать за которую в «официальной» шекспироведческой науке считается неприличным. Трудно представить, например, чтобы в сегодняшней астрономии господствовала Птолемеева система мира, но шекспироведение относится не к точным наукам, а к гуманитарным, где взаимоотношения точных фактов и почтенных традиций более деликатны. Благодаря этому спектакль, запущенный его гениальными творцами четыре столетия назад, продолжается…