Через несколько дней в Бельвуар прибыл сам король с наследным принцем; они пробыли там три дня. Узнали ли они тайну погребения бельвуарской четы — неизвестно, но в тайну Потрясающего Копьём король несомненно был давно посвящён…

А ещё через семь месяцев новый хозяин Бельвуара вызывает к себе Шакспера и Бербеджа. Судя по всему, Шаксперу было приказано убраться из Лондона; получив от дворецкого Томаса Скревена деньги за пресловутую «импрессу моего Лорда»[170], он спешно ликвидирует свои дела в столице, бросает актёрскую труппу и навсегда возвращается в Стратфорд. «Великим Владетелям» он понадобится только через десятилетие — уже мёртвым и полузабытым, когда они позаботятся соорудить небольшой настенный памятник рядом с его могилой в стратфордской церкви.

Так летом 1612 года не стало Роджера Мэннерса, графа Рэтленда, и его платонической супруги Елизаветы; их смерть совпадает с прекращением шекспировского творчества — факт, равноценный которому не могут привести не только стратфордианцы, но и сторонники других нестратфордианских гипотез. И сразу же другой важнейший факт: абсолютное молчание, окружающее почти одновременный уход из жизни необыкновенной четы, к которой были близки самые известные поэты и писатели эпохи, часто гостившие в их доме. Не написали ни одной элегии на смерть Рэтленда (как это было принято) многочисленные кембриджские друзья, которым он покровительствовал и помогал, «поэты Бельвуарской долины», поэты из окружения наследного принца, принимавшие участие в создании «Кориэтовых Нелепостей». Никто — ни слова[171]. Ещё более поразительно, что никто не отозвался на смерть — сразу после смерти мужа — единственной дочери бесконечно чтимого всеми литераторами Англии Филипа Сидни, а ведь она, по словам Джонсона, была незаурядной поэтессой. Молчал и сам Бен Джонсон, знавший и боготворивший её, хотя он откликнулся прочувствованными элегиями на смерть чуть ли не всех знакомых ему (и даже многих незнакомых) людей. Летом 1612 года Джонсона не было в Англии, но в конце этого года он вернулся; известие о смерти Елизаветы должно было потрясти его, и всё-таки открыто он никак на него не реагировал. В 1616 году в своих «Трудах» он помещает два поэтических обращения к графине Рэтленд, написанные при её жизни и известные их общим друзьям (Люси Бедфорд, например), но о её недавней смерти — опять ни звука. Чудовищное, просто невероятное — если не знать его причины — умолчание![172]

Как в рот воды набрали близко знавшие её Дэниел, Донн, Марстон, Чапмен, Дрейтон, Мэри Рот, Люси Бедфорд, даже воспитавшая её Мэри Сидни-Пембрук, хотя их не могло оставить равнодушными самоубийство дочери Филипа Сидни (то, что сумел узнать Джон Чемберлен, не было, конечно, тайной и для всех её друзей и родных). Как и смерть великого поэта и драматурга Уильяма Шекспира, смерть бельвуарской четы окружена странным, просто непостижимым для историков молчанием, причиной которого не могло быть незнание или тем более невнимание. Возможно только одно объяснение: писать об их смерти было нельзя.

Если посвящённые в тайну их жизни и смерти уже давно были связаны обетом молчания, то молодой Фрэнсис Бомонт, очевидно, не входил в их число, ещё за год-два до смерти Елизаветы Рэтленд он написал стихотворение, «необычное письмо» — так он назвал его, — в котором выражал глубокое преклонение перед этой замечательной женщиной. Ему «никогда ещё не приходилось славить какую-либо леди в стихах или прозе», он отбрасывает избитую манеру навязывания женщинам льстивых комплиментов, ибо понимает, к кому обращается сейчас. «Даже если я истрачу всё своё время, чернила и бумагу, воспевая Вас, я ничего не смогу добавить к Вашим добродетелям и не смогу сказать Вам ничего такого, что не было бы Вам известно и без меня… Но если Ваш высокий разум, который я чту даже выше Ваших блестящих титулов, одобрит эти слабые строки, я постараюсь вскоре прославить Ваши достоинства в новой песне… Я знаю, что, каковы бы ни были мои стихи, они поднимутся выше самой изощрённой лести, если я напишу правду о Вас»^{105}.

Такая возможность представилась Фрэнсису Бомонту, увы, слишком скоро. Элегия, написанная им через три дня после смерти Елизаветы Рэтленд, исполнена мучительной боли: «Я не могу спать, не могу есть и пить, я могу лишь рыдать, вспоминая её». Он скорбит о ней, чья жизнь началась с утраты великого отца, скорбит о том, что источник женского счастья — замужество было для неё («если верить молве») лишь видимостью, ибо она жила как обручённая дева, но не жена. Оплакивая Елизавету Рэтленд (судя по тексту элегии, Бомонт не знал или не хотел касаться причины её смерти), он выражает веру в вечную ценность поэтических идеалов. Он не в силах продолжать, он вынужден замолчать: «Я не буду больше нарушать мир её тихой могилы».

Биографы Бомонта отмечают, что элегия на смерть дочери Филипа Сидни по глубине переживания, значительности выраженных в ней идей, трагическому звучанию выделяется среди всех его поэтических произведений. Об этой элегии говорил в 1619 году Драммонду и высоко оценивал её Бен Джонсон. Когда в 1616 году умер сам Бомонт, Джон Эрл отозвался о его элегии на смерть Елизаветы Рэтленд как о «монументе, который переживёт все мраморные памятники, ибо они обратятся в прах скорее, чем её имя»^{106}. А в эпитафии Фрэнсису Бомонту, написанной его братом Джоном, есть строки об этой элегии, позволяющие определённо предположить, что именно безвременная кончина дочери Филипа Сидни явилась для молодого поэта таким потрясением, от которого он уже не смог оправиться. Несмотря на то что и Джонсон, и Джон Бомонт, и другие поэты знали об этой элегии и высоко её ценили, напечатать её смогли лишь через шесть лет после смерти Фрэнсиса Бомонта… Сами же они продолжали молчать и после этого.

Итак, то обстоятельство, что, издавая в 1616 году, всего через несколько лет после смерти Елизаветы Рэтленд, свои «Труды», так хорошо её знавший Бен Джонсон не проронил ни единого слова об этой смерти и не сделал этого позже, бесспорно свидетельствует, что эта тема была под запретом. Но, конечно, кто-кто, а уж Бен Джонсон умел обходить самые строгие запреты, формально не нарушая их (то есть не называя имён тех, о ком он говорил в своих предназначенных для немногих посвящённых произведениях «с двойным дном»). В этом трудном искусстве Джонсон достиг большого мастерства, превзойдя в нём почти всех[173] своих современников. Но тщательный научный анализ этих произведений и обстоятельств их появления в контексте творческой биографии Джонсона позволяет увидеть заключённые в них чрезвычайно важные аллюзии.

В разделе его «Трудов», названном поэтом «Лес» и состоящем всего из пятнадцати стихотворений, большинство из которых прямо адресовано членам семьи Сидни и их кругу (есть там, как известно, и два стихотворения из честеровского сборника о Голубе и Феникс), мы находим стихотворение под номером IV. Оно озаглавлено «К миру» и снабжено подзаголовком: «Прощание знатной, благородной и добродетельной женщины». Это драматический монолог, горькое прощание с несовершенным, исполненным суеты и фальши миром, из которого знатная и благородная женщина уходит, судя по её монологу, добровольно. «Я знаю, мир — только лавка кукол и пустяков, западня для слабых душ». Судьба предоставляет ей возможность начать новую жизнь, но она отвергает этот путь. В её голосе звучит усталость и горькая решимость. Осознав призрачную сущность мирской суеты и оказавшись теперь перед трагическим выбором, она не хочет начинать всё сначала, не хочет «уподобиться птице, которая, покинув свою клетку и ощутив воздух свободы, снова вернулась бы туда (в клетку. — И.Г.)». Нет, она отбрасывает такую возможность: «Моя роль на твоей сцене окончена»[174].