Комментаторы джонсоновских произведений до сих пор не могли идентифицировать эту женщину, столь драматически прощающуюся с оставляемым ею миром, с его сценой. Но действительно ли так трудно узнать её среди других героев и адресатов небольшого «Леса» — самого «сидниевского» из всех поэтических собраний Джонсона? Кто ещё из имеющих отношение к семейству Сидни и хорошо известных Джонсону знатных женщин ушёл из жизни при таких же обстоятельствах за несколько лет до появления его книги, то есть до 1616 года? Женщина, о чьей смерти, как свидетельствуют факты, нельзя было почему-то говорить открыто… Ответ однозначен: этой знатной, благородной женщиной, хорошо знакомой Джонсону (знакомство подтверждается несколькими словами, сказанными Драммонду, открыто адресованными ей двумя стихотворениями, письмами), добровольно покидающей этот мир, является дочь Филипа Сидни. Именно у неё, у Елизаветы Рэтленд, молодой женщины, поэтессы, после смерти мужа была возможность начать новую жизнь. И именно она отвергла эту возможность, не пожелала «вернуться обратно в эту клетку», отказалась «исполнять свою роль на сцене мира», покончила с собой через несколько дней после похорон Рэтленда в Боттесфорде, предварительно позаботившись и о своём тайном погребении. «Прощание знатной, благородной и добродетельной женщины» — это прощальный монолог честеровской Феникс, и он вполне мог бы найти себе место в сборнике, если бы Джонсон был в Англии, когда Честер с Блаунтом трудились над завершением посвящённой памяти Рэтлендов странной книги.
Другая поэма — «Юфимь»[175], написанная приблизительно в то же время, что и «К миру», была впервые напечатана только в 1640 году, уже после смерти Джонсона, в поэтическом цикле «Подлесок». Она состоит из десяти частей, все названия которых вначале объявлены, но потом вдруг сообщается, что тексты четырёх из них (как раз тех, где, судя по заголовкам, рассказывается о занятиях героини поэзией и о её друге-супруге) утеряны! Из остальных частей половина снабжена явно позднейшими, в том числе и прозаическими, неуклюжими дописками, уводящими в сторону; есть обрывы на полуфразе. Эти явные, почти демонстративные дописки обращены к покровителю Джонсона в самые последние годы его жизни — сэру Кенелму Дигби и его молодой жене Венеции, умершей в 1633 году. В оставшихся неискажёнными и необорванными частях поэт говорит о той, кто была его Музой, его вдохновительницей, «кому он обязан каждой написанной им строкой»; он прощается с ней, его горе безмерно, он упрекает тех, кто не сумел остановить её, отговорить от рокового шага. Есть здесь и строки, прямо говорящие о поэме Елизаветы Сидни о страстях Христовых: «Она видела Его на кресте, страдающего и умирающего во имя нашего спасения! Она видела Его, восстающего, побеждающего смерть, чтобы судить нас по справедливости и возвращать нам дыхание…» Рассказу о её поэме Джонсон отводит целых 25 строк — случай для него достаточно редкий.
Поэма Джонсона, как и большинство других поэтических произведений цикла «Подлесок», написана, когда жена Кенелма Дигби была ещё ребёнком и никак не могла являться вдохновительницей всего созданного поэтом, каждой его строки. В сохранённых частях поэмы много и других строк, никакого отношения к Венеции Дигби не имеющих. К тому же, Джонсон жил ещё четыре года после её смерти, у него были время и творческие возможности создать законченную памятную поэму (или элегию), посвящённую скончавшейся жене своего покровителя. Он же предпочёл сделать демонстративные дописки к нескольким частям давно лежавшей в его письменном столе поэмы о Елизавете Рэтленд и её супруге, которая не могла быть опубликована, уничтожив те части, где смысл и адресность нельзя было закамуфлировать никакими дописками и обрывами. Таким способом удалось сохранить около половины важнейшего текста; его значение джонсоноведам ещё предстоит оценить.
Чрезвычайно интересны третья и четвёртая части «Юфими», в которых нет позднейших дописок и изъятий. Здесь поэт наставляет художника, каким должен быть портрет, изображение его прекрасной Музы. Если её внешние черты ещё могут быть переданы художником (хотя он никому не должен говорить, чей это портрет!), то выразить на полотне её высокий чистый разум, её речь (надо понимать, поэтическую речь), подобную музыке и наполненную глубоким смыслом, невозможно — это работа для поэта. Такую же мысль и почти теми же словами Джонсон высказывает в своём обращении к читателям по поводу «портрета» Шекспира работы Дройсхута в Великом фолио!
Много странного в том, как поэма «Юфимь» была напечатана в джонсоновском «Подлеске» в 1640 году: с «утерей» половины частей, дописками и обрывами именно в тех текстах, где современники поэта, даже не очень посвящённые, могли узнать дочь Филипа Сидни. Но самое удивительное, что третья и четвёртая части этой поэмы напечатаны в изданном в том же 1640 году первом собрании поэтических произведений Шекспира сразу после элегий, посвящённых Великому Барду! Какое отношение к Шекспиру имеет эта поэма Джонсона, или хотя бы эти две её части, и почему издатель Джон Бенсон посчитал необходимым поместить их именно в этой книге, никто из западных шекспироведов и джонсоноведов даже не пытался объяснить. Но теперь внимательный читатель может это сделать, зная, что поэма первоначально была посвящена бельвуарской чете, неразрывно связанной с тайной Потрясающего Копьём. Добавлю, что после этих двух частей «Юфими» в книге поэзии Шекспира следует поэтическое письмо Бомонта Джонсону — то самое стихотворение, где он вспоминал о парадах остроумия, устраивавшихся в таверне «Русалка» джентльменами, любившими называть себя «британскими умами»…
После 1612 года появился ряд произведений, в которых содержались явственные намёки на тяжёлую утрату, понесённую английской литературой. Уильям Браун из Тэвистока в посвящённой графу Пембруку второй книге «Пасторалей», написанной в 1614—1615 годах, перечисляя крупнейших поэтов Англии, «искуснейших, равных которым нет на Земле», — Филип Сидни, Джордж Чапмен, Майкл Дрейтон, Бен Джонсон, Сэмюэл Дэниел, Кристофер Брук, Джон Дэвис из Хирфорда, Джордж Уитер —ч говорит дальше о двух поэтах, «совершеннейших из всех когда-либо существовавших, которых злая судьба оторвала недавно от их более счастливых товарищей». Браун называет их именами Ремонд и Доридон. Заметим, что в списке «искуснейших поэтов» отсутствует Шекспир, и попытаемся понять, о каких же двух «совершеннейших из всех когда-либо существовавших», но недавно умерших поэтах скорбел в 1614 году Уильям Браун. Указание на этих «недавно умерших» поэтов уточняется, когда мы обнаруживаем, что в первой книге брауновских пасторалей, изданной в 1613 году, но написанной несколькими годами раньше, и Ремонд, и Доридон ещё живы. Они неразлучны, их песням вторят лесные птицы; Доридон клянётся в верности Ремонду. Попытки английских литературоведов определить, кто же скрывается за этими именами-масками, до сих пор оставались безуспешными. Но в брауновских «Пасторалях» мы встречаем не только двух недавно умерших поэтов, но и другие аллюзии в сторону бельвуарской четы, сближающие эти «Пасторали» с джонсоновским «Печальным пастухом» и честеровской «Жертвой Любви». Это относится и к произведениям Кристофера Брука («Призрак Ричарда III»), Джона Флетчера («Судьба благородного человека»; заключительные пьесы тетралогии «Четыре пьесы в одной» — «Триумф смерти» и «Триумф времени»), Роберта Геррика («Видение его Повелительницы, зовущей его в Элизиум»).
В 1615 году появилась книга Джона Стивенса «Опыты и характеры». В одной из помещённых там характеристик, озаглавленной «Образец поэта», рисуется облик настоящего поэта, который, как считают многие авторитетные шекспироведы, относится к Великому Барду (каким он открывается нам со страниц своих произведений). Стивенс пишет: «…достойный поэт сочетает в себе все лучшие человеческие качества… Всё в его творениях доставляет душе читателя пищу, радость и восхищение, но он от этого не становится ни грубым, ни манерным, ни хвастливым, ибо музыка и слова песни находятся у него в сладчайшем согласии: он учит добру других и сам отлично усваивает урок… По части познаний он больше ссужает современных ему писателей, чем заимствует у поэтов древности. Его гению присущи безыскусственность и свобода, избавляющие его как от рабского труда, так и от усилий навести глянец на недолговечные изделия… Он не ищет ни высокого покровительства, ни любого иного… Ему не страшны дурная слава или бесчестье, которых иной поэт набирается в развращённой среде, ибо у него есть противоядия, уберегающие его от самой худшей заразы… Он, единственный из людей, приближается к вечности, ибо, сочиняя трагедию или комедию, он более всех уподобляется своему создателю: из своих живых страстей и остроумного вымысла он творит формы и сущности, столь же бесконечно разнообразные, как разнообразен по воле Божьей человеческий род… По природе своей он сродни драгоценным металлам, которые блестят тем ярче, чем дольше находятся в обращении. Неудивительно, что он бессмертен: ведь он обращает яды в питательные вещества и даже худшие предметы и отношения заставляет служить благой цели. Когда он наконец умолкает (ибо умереть он не может), ему уже готов памятник в сознании людей, а надгробным словом служат ему его деяния».
