Дело было так: отрядил князь Илью проинспектировать мост через Каялу-реку – де, нарекания стали поступать от купцов заморских, гишпанских да персианских, мол, завелся в тех местах древнегреческий террорист по имени Полифем, не дающий прохода ни конному, ни пешему. Норовил этот самый Полифем заманить всякого проезжего человека в свое пещерное жилище и там всякие излишества нехорошие с ним учинял.

К примеру, князя Новосельского раздел догола и гузном евоным переколотил куриные яйца в лохани. А боярина Мясного мехами надувал через задний проход, от чего он вскорости помер.

Прибыл Илья на место, огляделся, провел по всем правилам рекогносцировку, разведку боем и скрытое наблюдение под прикрытием. Супостат обнаружился быстро. Имел он единственный глаз посередь философского лба и отличался изрядной статью, что даже польстило Илье – тут-то уж ни один боян не пробылинит, что он взял врага числом, массой, объемом и закидал трупами. Тут все по-честному будет, как с Валуевым.

– Выходи биться, супостат окаянный, чувырла недоделанная! – дежурно и протокольно приветствовал одноглазого Илья, входя в его пещеру.

– Это кто там в задницу пищит, комар-наркоман, что ли? – доставая из закромов дары разнообразных земель, столь же учтиво и следуя кодексу богатырского поведения, отвечал Полифем. Затем, отойдя от протокола, махнул волосатой дланью на стол: – Прошу, коллега, закусим, чем Даждьбог послал.

Даждьбог в этот день послал одноглазому бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом 1-го сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок. Присели хозяин с гостем и приступили к трапезе. А что за еда без хорошего разговора? Вот и начал Полифем про свою жизнь рассказывать, откуда он, какого роду-племени да как из краев своих греческих на святой Руси очутился.

Поначалу все ладно да складно у него было – родился, учился, женился, в армии царя Эгея служил. А потом пошел полный раздрай в семейной и личной жизни, да и с работой не заладилось.

– А уж когда рэкетиры на мой бизнес наехали, тут вообще кранты, – роняя слезы из единственного глаза, говорил Полифем. – Прибыли они ночью, я в овисе был как раз – овец пас. По беспределу в хату завалились, начифанились, баранов моих покоцали, бухло прикончили и – в отрубон. Я вернулся, а там хипешь, как на майдане – овцы блеют, дрова прогорели и отморозки кругом. Че делать?

– Порядок надо наводить, – солидно прогудел Илья в воротник походного ватника.

– О тож! – согласился Полифем. – Ну, я и навел. Двоих за ноги взял, об порог вдарил, съел, вход камнем завалил и спать лег. Утро, думаю, вечера мудренее, потому что похмелья не будет – эти твари все вино выжрали. А они…

Полифем тут снова закручинился, весь стол слезами залил. Илья от него насилу добился, что гадские рэкетиры ночью чисто по беспределу хозяина хаты размотали, да так, что он глаз открыть не смог, и по-тихому из пещеры свалили, закосив под баранов.

– Это что хоть за чепушилы бакланистые были? – спросил Илья, дружески похлопывая Полифема по горбатине.

– Залетные, – промычал одноглазый. – А шишку у них держит американец, О'Диссей.

– Запомню, – кивнул Илья и со знанием дела добавил: – От этих пиндосов все беды. Решили, что хитроумные больно. Ну да на всякий хитрый Вашингтон есть «Тополь-М» с винтом, то ишь с системой преодоления ПРО.

История жизни Полифема повергла Илью в грусть-тоску-печаль, тут-то и поименовал он нового приятеля Лихом за столь фатальную невезучесть, обнял за волосатое плечико и продудел в не менее волосатое ухо:

– Буйная ты головушка, да дураку досталась. Не кручинься, сейчас развеселю я тебя…

И рассказал Илья свой любимый, подсердечный, от отца доставшийся, заветный и единственный анекдот.

Тот самый, про лису. А бывший Полифем, отныне Лихо, возьми да и растолкуй богатырю, чем лиса на самом деле в кустах занималась.

После этих несвятых откровений стройное здание миропонимания Ильи обрушилось вниз, как рождественская елка под котом. Лихо едва не стало Безглазым, что, собственно, понятно – а нефиг лезть с разоблачениями. Ну, и дружба, понятное дело, закончилась, толком не начавшись. Бушевал Илья долго, около часа. Даже мост повредил, не говоря уж об окрестном пейзаже. Лихо успел далеко убежать, в болоте завязнуть и даже выбраться, а Муромец все сосны щепил, переживая.

С той поры Илья почти на месяц закручинился, загрустил, отказался от службы в дружине и сидел сиднем на пне у Трех дубов, кутаясь в бобровую шубу и приговаривая: «Зима близко…»

Из транса богатыря вывели под белы рученьки скоморохи. Лихо Одноглазое, интуитивно чуя вину за содеянное, наняло целую артель добрых молодцев и девицев, и те как заайдачили перед смурным Ильей представление, как пошли впризадку, как задудели в дуделки, загундели в гунделки, засоплели в соплелки и давай выкаблучивать коленца, одно каблукастее другого, – аж небу жарко стало.

Вздыхал Илья. Отворачивался. Потел. Скоморохи гусли достали, в струны ударили, песню затянули про изгиб и купол неба. Да так душевно, так пронзительно вывели, шельмы, что скатилась скупая мужская по крутой скуле богатырской, кануло без вести в густой бородище, прожгла кольчугу на груди, уколола сердце, печень, желчный пузырь, почки, растворила там камни, а также все, что только можно, и через пятку ушла в сыр-тяжел песок.

Тут и не усидел Илья. Сорвал, скинул он с плеч шубу бобровую, поднялся во весь свой богатырский рост, грянул шапкой оземь и заблазнил на всю округу:

– Как здорово, что все мы здесь!!!

С той поры отпустило Илью, вернулся он на службу и побивал супостатов по всем фронтирам и пределам государства древнерусского, невзирая на молодость и силу оных нисколечко.

Но анекдоты с той поры не терпел и даже отрихтовать череп мог, если кто в кабаке или кружале ляпал, не подумав:

– А я вот тут анекдот вспомнил…

День-ночь – сутки прочь. Ехал богатырь, ехал, и вот заехал в дремучие Муромские леса, благо они неподалеку от дома его и начинались.

А в лесах-то Муромских и сыро, и темно, и комаров видимо-невидимо, и кукушек слыхино-неслыхино. И мухоморы везде.

Про эти мухоморы отдельная история. Илья, он ведь как – если до чего охотник, то тут все, тушите лучины, сливайте воды, ловите младенцев. В смысле – ни уему, ни меры, ни краев не знает. Вот кашу он любит, к примеру, бобовую. Так может, если не остановить, сожрать столько, что опосля спать его Марьюшка-жена выгоняет в поле – дабы атмосфера в Карачарове была экологически чистой.

Или с брагой – это вообще беда. Пить ее, окаянную, Илья приспособился, еще когда на печи лежал. И в день мог выпивать до двадцати ушат. А то и поболе. Ну, а как на ноги встал, так вообще спасения никому не стало – хлещет и хлещет, льет и льет в себя, как в прорву бездонную.

И ведь что примечательно и даже обидно – не берет его брага. Ну ни капельки. Сидит, бывало, Илья за пиршественным столом, пьет с двух рук, с двух ковшей, и хоть бы что ему сделалось, только посмеивается. А вокруг все друзья-богатыри, купецкие гости, князья да бояре лежат вповалку, заблевав полы палисандровые, ковры хоросанские, скатерти камчовые, наряды атласные да панбархатные.

А уж окрестным мужикам какое разорение и приунылье от этой бражной страсти богатырской! Ходят по всей земле Муромской грустные, тверезые и от нечего делать землю пашут, дрова рубят и с женами спят. Зато жены ихние не нарадуются – в Муроме поленницы выше всех на Руси, и земля по шесть раз за неделю перепахана, и жены тоже… Ну вы поняли. За это Илье от бабского племени честь и хвала, а от мужеского… свирепое молчание, ибо критику Илья любит, но только конструктивную, а таковой в природе, как известно, не бывает.

Ну, так и с мухоморами у него страсть приключилась, причем уже в зрелом возрасте. Подсунул ему эту заразу кто-то из толерастных скандинавов, то ли Рагнар Волосатые Штаны, то ли Харальд Синие Зубы. Дело было опять же на пиру княжеском по случаю дружеского визита заморских гостей. Прибыли европейцы ко двору князя с предложением ввести на Руси свой обычай мужикам на мужиках жениться – с бабами красивыми в Европах, известное дело, туго, всех красавиц святая целибатная инквизиция на кострах посжигала от зависти, вот и пошла у них там мода на бородатых жениться. Князь из-за дипломатического политесу сразу посольство на три древнерусские буквы послать не мог, для блезиру устроил пир. Тут Илья и оскоромился.