Теперь нити тысяч жизней забились в его ладонях. Тысячи судеб оказались в морщинистых руках сапожника, став его судьбой, его жизнью и его смертью. Смерть смотрела на Йоське глазами молодого парня, глазами, в которых колыхалась бездна. Целых тридцать секунд стоял Йоське перед Ангелом Смерти, сжимая в руках волшебный меч. Целых тридцать секунд в мире никто не умирал. Некому было поразить мечом тех, чей путь на земле завершился. На целых тридцать секунд в мире воцарилось бессмертие.

– Верни меч, Йоське, – повторил Ангел, – по-хорошему верни, а то сгоришь заживо!

– Один день, – ответил Йоське, не глядя ему в глаза, – дай мне всего один день.

Оказывается, Ангелы умеют смеяться. Или это человеческое заговорило в Ангеле Смерти, когда он лишился своего главного атрибута.

– Твои минуты сочтены, а ты еще смеешь торговаться? Ну, будь по-твоему. Я приду завтра в это же время.

И меч, вырвавшись из рук сапожника, вернулся к своему хозяину.

Вышел Йоське из дому и удивился, увидев толпу под своими окнами.

– Доброе утро, – сказал он.

Первым, кажется, обрел дар речи Давид, владелец небольшой лавочки в центре города. Он перестал крутить пуговицу рубашки, едва сходившейся на круглом животе.

– Что тут у тебя, Йоське, случилось?

– У меня? Замкнуло проводку, оттого и искры посыпались прямо из стены, – как можно спокойнее ответил Йоське.

Казалось, все вздохнули с облегчением. Это всего-навсего электричество! А мы-то думали! Нет, мы ничего такого особенного и не думали, так и решили сразу: у Йоське в старом доме электричество барахлит. Вот и пришли проверить, все ли в порядке. Соседи, как-никак…

Что бы сделали вы, случись вам выторговать у Смерти один день? Выплатили бы все долги? Переписали бы завещание? Попросили бы прощения у родных и знакомых? Или же пустились бы во все тяжкие, зная, что терять уже нечего?

Йоське подождал, пока все разойдутся, и медленно побрел в свою мастерскую.

Там он и провел свой последний день за работой, клея подошвы, ставя набойки, сшивая лоскуты кожи. Кое-кто в Пардес-Хане еще до сих пор носит башмаки, подбитые старым сапожником Йоське.

Дед Сережа был из тех, кого старость дома не застанет. В свои девяносто шесть он был легок на подъем и ясен умом, как в тридцать. Язык у Деда был остер, как бритва, голова бела, как сахарная пудра, а семья велика, как вьетнамский рынок. Дед Сережа не был ее главой, хоть и считался старейшиной рода. Лет тридцать назад он уступил главенство сыну старшего брата, Александра Сергеича, Сашке-малому, которому на тот момент исполнилось пятьдесят, и с тех пор в дела семьи особенно не вмешивался, никому не досаждал и жил сам по себе, белым бобылем, на Сортировке, где-то в районе Южного переулка. Гнал «Сергеича», курил папиросы, читал книги из числа тех, до которых в молодости все как-то не доходили руки, да писал изредка письма многочисленной иногородней родне.

Благодаря Деду Сереже все ветви семьи жили дружно, встречаясь на свадьбах, юбилеях и похоронах, новости распространялись в родственном кругу быстрее света, все знали все обо всех, ходили и ездили в гости. И только о том, что творится в жизни у Деда Сережи, родные как-то не задумывались. Постепенно забылось даже название улицы, где стоял Дедов дом, потому что в гости к Деду никто не ходил – даже в голову не приходило никому зайти. Бесполезное занятие. Дома Деда не было никогда. Тикали часы, помахивая большим полированным маятником; уже оттопырив два пальца на резиновой перчатке, бродило домашнее; полз в змеевике «Сергеич», капая в трехлитровую банку под табуреткой. А хозяина – не было. Поэтому стоило кому из мужиков проштрафиться, явиться домой за полночь, отговорка была одна – Деда, мол, навещал. Да не застал. А до Сортировки концы немаленькие…

Зато уж если Дед навещал кого, то был неотвратим как гроза, как веселая шумная буря, от которой неделю, а то и две после отходят домочадцы, люстра покачивается, а соседи осторожно и с опаской открывают дверь на лестничную площадку. Дед Сережа был жизнелюб старой закалки, наделенный той жаждой жизни, что заставляет покорять снежные вершины, строить магистрали, вспахивать на одном энтузиазме целину, а к преклонным годам переплавляется в едкий, сдобренный матерком и саркастическими присказками неистребимый оптимизм. Под Сталинградом в январский мороз лишился связист Дед Сережа половины правого уха и нескольких пальцев на обеих ногах, и, если верить самому Деду, оттого укоротился он, рослый в те поры красавец, под ножом хирурга в полевом госпитале на добрую ладонь. И еще настолько же усох, тоскуя по жене. Бабушка Таисия, виновница Дедова усохновения, на это только смеялась, разводя круглыми ладонями: простите, мол, люди добрые, болтун и есть болтун, и в молодые годы был плюгавенький да говорливый.

Детей до войны они не нажили, а после уж и негоже было заводить, поэтому вековали вдвоем. Жили душа в душу, оберегая друг друга и по-семейному подначивая. Когда Таисия слегла, Дед Сережа ухаживал за нею сам, не позволяя никому подступать к жене с обидной жалостью. Когда она ушла, все в семье с горькой уверенностью ждали, что последует Дед скоро за супругой, а он все жил у себя на Сортировке в старом засыпном доме со скрипучей деревянной лестницей, все коптил небо – и помирать не думал. И, следуя заведенному еще при супруге порядку, каждый год объявлялся в семейном кругу со своими россказнями, прибаутками, авоськой, в которой гремели бутылки с «Сергеичем», и перевязанным бечевкой тортом «Рыжик» – праздновать «день ангела Деда Сережи».

В ангельский чин Дед возвел себя самолично, не сверяясь со святцами, и никто из семьи ему не перечил и с церковным календарем не лез. Просто потому, что не помнил никто из семьи точной даты Дедова рождения. Знали только, что случилось это в декабре, но не под самый Новый год, а двумя или тремя неделями раньше. И каждый год в начале декабря Дед Сережа брал в одну темную морщинистую руку торт «Рыжик», в другую – бутылку «Сергеича», и методично, день за днем, дом за домом, обходил все семьи большого клана, празднуя далекий день своего рождения. Сперва, лет двадцать пять или тридцать назад, кое-кто еще удивлялся, когда именинник приходил на дом, ставил на стол свое нехитрое угощение и говорил, потирая ладонью белую круглую бородку: «Вот, Таюшка, и еще год отгулял Дед Сережа». Говорили тетки, что предсказала какая-то полоумная цыганка Деду, что придет к нему смерть за праздничным столом в его собственном доме, аккурат на день рождения. Бабушка Тая очень тогда испугалась, вот и решил Дед, чтобы ее успокоить, отметить шестидесятый день рождения не дома. Собрались они с Таисией, взяли торт, бутылочку, позвонили родным. Как-то так и повелось. Когда не стало Таи, новый обычай уж укоренился, и ломать его никто не думал. Так и стал Дед Сережа праздновать в гостях.

Удивляться этому перестали. Как вступал в силу декабрь, в первую же субботу накрывали стол у Сашки-малого, потому что к нему, как к старшему в семье, Дед приходил к первому. Потом бродил еще неделю или две по гостям, а после снова пропадал на год. Только письма шли со всей страны, мол, Дед Сережа написал, новости у вас, и у нас новости.

Вот и в этом году, едва начала крутить воронки вдоль дороги декабрьская вьюжка, Дед еще с пятницы купил в ближнем магазине два «Рыжика», а утром в субботу положил за пазуху бутылку «Сергеича», взял в правую руку еще одну, в левую – торты и собрался к Сашке-малому на Коммунальную.

Правда, Сашки уж не было – схоронили три месяца назад. Но привык Дед начинать свой праздничный обход с квартиры на Коммунальной. Да и сын Сашки, Сан Саныч, уже с утра звонил Дедовой соседке Глафире Яновне, потому как сам Дед Сережа телефон провести так и не удосужился, и спрашивал, не против ли тот, что зайдут Ясюнины – на квартире у них ремонт, а поздравить охота. Не на Сортировку же к нему идти. Глафира Яновна, как всегда не дождавшись Деда, оставила в двери записку. И Дед накарябал на ней сбоку «Не возражаю. Д.С.»: знал, что Глафира видела и Сан Санычу позвонила. Значит, и Ясюнины будут. Кирилл, небось, окуней копченых принесет – мать Кирюшки, Катерина, писала: на рыбалку зачастил. А коптит Кирюшка знатно. Под «Сергеича» ясюнинские окуни – самый смак.