– Хватит с этого города, – медленно повторил он.

Сельма какое-то время молчала. Потом проговорила:

– Насколько мне известно, в Фюллинге только два человека стали частью Гона. Возможно, если мы с вами уедем оба…

– Давайте уедем. Сельма, прошу вас, давайте уедем отсюда. Я понимаю, у вас здесь семья, практика и…

Его оборвал ее смех, прозрачный, неестественно звенящий, не имеющий никакого отношения к реальности, в которой жил Бьорн. Или хотел думать, будто все еще живет.

– Моя семья – это Дикий Гон. Моя практика – загонять добычу для вас, – сказала Сельма Хелсом почти весело. – Мне все равно, где это делать. Хорошо. В конце концов, в таких небольших городах, как Фюллинге, весьма ограничен запас по-настоящему темных душ. А значит, пора сменить угодья.

– Угодья…

– Да. Если вы действительно этого хотите. Все же вы – охотник, окончательное решение за вами. Вы можете подумать. Спешить ни к чему.

Но Бьорн уже принял решение.

Охотничий рог переливался перламутром на книжной полке, слепя глаза.

Он не стал дожидаться, пока рог выполнит свое зловещее предзнаменование, и написал заявление об увольнении в тот же день. Бьорн не знал, куда поедет; мелькнувшую было мысль посоветоваться с Сельмой он тотчас отмел. Загонщик в охотничьей иерархии всегда стоит ниже того, кто настигает и сражает добычу. В конце концов, какая разница, куда именно они отправятся? Темные души, за которыми вечно гонится Дикая Охота, найдутся всегда и везде. Почти ничего не стоит выманить их на свет, чтобы они проявили себя – и оказались проглочены стозеной пастью Дикого Гона.

В конце концов он просто поехал на автовокзал и купил билет на первый же отходящий автобус, не заботясь, куда тот направляется. И только получив на руки билет, прочел название: Лумсхеден. Бьорн вытряхнул из мобильного батарею и позвонил Сельме, чтобы сообщить ей место. Потом нашел платформу, с которой отправлялся автобус – оставалось еще почти два часа, – прислонился плечом к фонарю и закурил.

«Кто-то умрет, – шепнула у Бьорна внутри та его часть, которая все еще считала себя человеком. – Там, куда ты приедешь, начнутся страшные смерти. Сельма позаботится об этом. А ты с честью поймаешь преступников. Некоторых из них ты при этом убьешь. Другие отправятся в тюрьмы и там погибнут или покончат с собой».

Без четверти полночь он сидел в автобусе, готовящемся к отправлению. Водитель попросил пассажиров занять свои места. Какая-то женщина средних лет, темноволосая, с неброским макияжем, остановилась возле Бьорна, сверила номер соседнего сиденья со своим билетом и молча села рядом. Бьорн скользнул по ней взглядом и отвернулся к окну. Уже стемнело, за день подморозило, и с чернеющего неба падал редкий снег.

Когда заурчал мотор, Бьорн увидел, что у колес, прямо напротив его окна, сидит собака. Черный пес, огромный, как волк, с оскаленной пасти клочьями падала пена. Бьорн встретился с ним глазами, и в этот миг автобус тронулся. Собака встала и побежала следом, все так же оставаясь на уровне глаз Бьорна: сперва трусцой, потом во весь опор, потом понеслась, не касаясь лапами земли. Громобой, вспомнил Бьорн кличку пса. Его зовут Громобой. Он служит мне верой и правдой, и он знает, что скоро нас ждет охота.

Случалось ли вам бывать в Пардес-Хане? Вполне возможно, вы проезжали этот городишко по дороге из Хайфы в Тель-Авив, но даже не заметили под впечатлением виноделен Зихрон Якова и Биньямины. А уж какое там делают вино, мог бы вам рассказать сам барон Эдмунд де Ротшильд, если б, конечно, был жив. Да вы и сами можете отведать молодого красного полусухого прямо из бочки, закусывая маленькими кусочками острого сыра, придающими терпкий оттенок винному послевкусию. И тогда вы точно забудете городок, оставленный позади в окружении плантаций апельсинов и хлопка.

Что же, собственно, особенного в этой Пардес-Хане? Ровным счетом ничего. Во всяком случае, ничего такого, что бы заставило вас изменить свой маршрут и проследовать местами, где не проложены дороги и не расставлены знаки, указывающие путешественнику правильность избранного пути. Но даже если вы и наведаетесь сюда, то ни за что не найдете маленький домишко с черепичной крышей, укрытый от посторонних глаз густыми ветвями оливкового древа. Лучше спросите любого из местных жителей, где дом старого Йоське. «Йоське-сапожника?» – переспросит он. Вы утвердительно закиваете головой, и словоохотливый прохожий проводит вас на окраину города, а по пути расскажет всю историю целиком, добавив некоторых деталей от себя для убедительности. Ведь даже правда нуждается в доказательствах, иначе в нее никто не поверит. Не так давно это было, но тем, кто потерял счет времени, кажется, будто прошли десятилетия. Никто толком не знает, что тогда произошло, но ваш спутник убедит вас в том, что именно он является чуть ли не единственным свидетелем.

В тот год стояла такая же безоблачная весна, благоухающая цветущим миндалем и нежными ирисами. Утро подымалось над Пардес-Ханой, бесцеремонно заглядывая в окна домов. Не обошло оно и дом сапожника, мелькнув солнечным зайчиком в маленьком зеркальце, где отражался Йоське, аккуратно наматывающий кожаные полоски тефеллина на левую руку. Может быть, именно из-за этого зайчика и не заметил Йоске Ангела Смерти у себя за спиной. А если бы заметил, то непременно умер бы на месте, ибо страшен взгляд Ангела, несущего смерть всему живому. А Йоське тем временем закрыл глаза и запел «Шма», равномерно покачиваясь из стороны в сторону. А как пел Йоське, не может петь ни один из известных вам певцов. Ведь настоящих-то сейчас почти не осталось. Разве можно назвать певцами молодых кривляк, орущих в микрофон? Другое дело Йоське. Было в его пении что-то завораживающее и освобождающее одновременно. Казалось, кто-то обнимал вас за плечи, как доброго друга, словно пытаясь убедить: «Все будет хорошо». И вы уже видели перед собой не старого сапожника, а горы и равнины, которых давным-давно нет на земле, но которые обязательно вернутся, чтобы придать нашему миру свой первозданный вид.

На какую-то ничтожную долю секунды представилось грозному Ангелу, как утреннее солнце отражается в росе, бусинками рассыпавшейся по листьям молодого подорожника. А еще представилось, будто он – простой смертный, идущий полем, которому не видно конца и края. И где-то там, на самом горизонте, подпирает небо крыша его лачуги, где женщина в платке замешивает субботнюю халу. На одно мгновение дрогнула карающая десница и выронила меч. Невидимо это оружие для простых смертных, спящих на ходу, погруженных в свои заботы. Только перед самым концом, словно поддавшись внутреннему голосу, вздрагивают они, инстинктивно почувствовав у своей груди смертоносную сталь, открывают глаза и с удивлением замечают вокруг себя мир, который им вот-вот предстоит покинуть. Ударился волшебный меч о каменный пол, и брызнули искры во все стороны, вырвались сотней фиолетовых светлячков из открытого окна, ослепив прохожих на улице и птиц, спорхнувших с ветвей деревьев. Городок встрепенулся, дернул плечами, сбрасывая сон. Кто-то продолжил заниматься своими утренними делами, легкой рукой отведя морок. А кто-то вздохнул полной грудью, втягивая в себя утренний воздух, бодрящий и свежий, услышал шепот листвы, пение ветра и стук собственного сердца. Не сговариваясь, направились люди к дому на окраине города, словно что-то манило их туда, и остановились, завороженные. Только молочница, вдова Фридмана, теребила свой фартук, не замечая, как слезы текут у нее по щекам.

Глянул Йоське под ноги и увидел меч. Старый меч, без драгоценных камней и замысловатых рун. Как он тут оказался? Взял Йоське его в руки, и только сейчас заметил светловолосого юношу в своей комнате.

– Верни меч, Йоське, – сказал тот, и у старика от этого голоса пробежали мурашки по спине.

– Кто ты? – прошептал Йоське.

– Ангел Смерти, – ответил гость.

Нет, не мог этот красивый юноша быть Ангелом Смерти. Не бывает у Смерти таких белых рук и золотых кудрей. Не бывает румянца на нежных щеках, где едва начала пробиваться щетина. А вот глаза… Глаза у него были нечеловеческие, и Йоське не выдержал взгляда, зажмурился и еще крепче сжал рукоять.