Щелк! Безмолвный огонек красноречивее любых слов. Разумеется, все как обычно – кататься каждый любит, а вот как саночки возить, то есть залить воды в кофе-машину…

Ценой двух улыбок и обещания одного леденца на палочке за водой отправлена Маринка, а ты решаешь посетить туалет. Пару минут спустя, насвистывая, выходишь из кабинки. Тщательно – да, пунктик, ну и что? – вымыв руки с мылом, набираешь полные пригоршни воды и с удовольствием плещешь в лицо. Потом, отфыркиваясь, поднимаешь голову от раковины и понимаешь: так не бывает.

И дело даже не в том, что из зеркала на тебя смотрит совершенно другой человек.

Из зеркала на тебя смотрит – мертвец!

В том, что он ненавидит больше, отца или свое паспортное имя, Майк Соколов ни на минуту не сомневался. Разумеется, отца. Потому что само по себе имя «Михаил» не хорошее и не плохое. Обычное имя. Бывает и лучше, конечно, но бывает и хуже. И даже – гораздо хуже.

Так что проблема была именно в отце. Драгоценном, мать его, родителе. Который, и без того, с точки зрения Майка, обладая пышным букетом недостатков, грехов и пороков, тридцать четыре года назад совершил главную гнусность в своей жизни – продавил-таки жену зарегистрировать новорожденного именно Михаилом.

А самого отца звали Потап.

«Он всех убеждал, что это будет очень здорово, – тихо говорила мать, как всегда отводя взор. – И потом, ты же знаешь, сынок, если уж отец что-то решил, спорить с ним бесполезно…»

О да, это Майк знал. Сколько он себя помнил, характер у папочки был совершенно бараний. Особенно если к тупой упертости травоядного добавить совершенно плотоядную агрессию, моментально вспыхивающую по отношению к любому, кто посмел не согласиться с Соколовым-старшим хоть в чем-то. Конечно, Майк и сам был не дурак поспорить, но ведь не процесса же ради! И не до мордобоя отстаивая какую-нибудь чепуху, а то и откровенную ересь, абсолютно не разбираясь в предмете спора. А вот отец, кажется, находил особую прелесть именно в таких спорах. И чем сильнее оппонент отличался от него, Потапа Соколова, чем более был образованным, интеллигентным и склонным к спокойному и аргументированному изложению своей точки зрения, а не к матерным тирадам, вылетающим изо рта вместе с брызгами слюны, и не к потрясанию кулаками, тем слаще было отцу вынудить того в итоге, плюнув, прекратить спор и ретироваться. «То-то! Знай, наших, философ …в!» – обычно изрекал в таких случаях Потап, горделиво вскидывая голову. А Майк, если он становился свидетелем такого спора, постоянно испытывал чувство неловкости. Словно его вынудили участвовать в чем-то постыдном, или оно творилось на его глазах, а он не смог вмешаться и положить конец безобразию.

Надо сказать, несколько раз на памяти Майка отец нарывался на того, с кем спорить «по-потаповски» не следовало. Тогда дело заканчивалось синяками, разбитой в кровь физиономией и помятыми ребрами – будучи бесконечно вспыльчивым, готовым броситься в драку очертя голову и продолжать ее, пока есть силы держаться на ногах, богатырскими статями или каким-то особенным талантом в причинении физического урона ближним Соколов-старший не отличался. Впрочем, посрамление отца не приносило Майку удовлетворения. Во-первых, Потапа это ничему не учило, а во-вторых, и Майк, и мама, и все прочие друзья-родственники-знакомые несколько дней после инцидента были вынуждены наслаждаться версией отца, метко окрещенной дядей Сережей, братом матери, «говно два-ноль». Ну и, разумеется, ходить на цыпочках, исполняя любую прихоть «пострадавшего за правду».

Так вот, о ненавистном имени. Сперва Майк думал, что отец отыгрывается на нем за собственную детскую травму. Все-таки середина пятидесятых, когда родился Потап, ничем не напоминала наше вывихнутое время. Это теперь придурки под влиянием моды «назад к корням» состязаются друг с другом в экстравагантности, заодно уродуя жизнь своим Сысоям, Агапам и Лукерьям, а тогда… В общем, деду Степану (ведь нормальное же имя было у человека!) никто не мешал наречь старшего из двух своих сыновей так же нормально – Лешкой, там, Сашкой или Колькой. Назвал ведь младшего Витькой, не облез. Опять же, насколько знал Майк, верующим настолько, чтобы дать ребенку имя в честь святого, память которого чтили в тот день, дед тоже не был. Тем паче, что именины Потапа приходились на апрель и декабрь, а родился он в сентябре.

К счастью или к несчастью, а Степан Соколов умер задолго до рождения внука, и узнать из первых уст причину столь экстравагантного поступка предка Майк не мог. Не спросил он этого и у отцовой матери, бабы Лены, пока та была жива. Впрочем, особой близости между бабкой и внуком никогда не наблюдалось, равно как и между Еленой Антоновной и снохой. Тем более что родители развелись, когда Майку не исполнилось и пяти лет, причем – по инициативе матери. Майк до сих пор не мог уяснить, как у его милой, доброй, бесконфликтной и всем готовой помочь даже в ущерб собственным интересам, но совершенно безвольной родительницы все-таки хватило сил подать на развод, а поди ж ты. Баба Лена поступок снохи восприняла как чистое предательство и оскорбление как Потапа, так и себя лично, простить которые совершенно невозможно. С тех пор она замечала и привечала исключительно детей младшего сына, Виктора, а Майка ни единого раза лично не поздравила ни с днем рождения, ни с Новым годом даже на словах. Зато отец – еще один повод для «горячей сыновней любви» – всячески настаивал на проявлении вежества по отношению к совершенно чужому и неприятному сыну человеку. В общем, когда баба Лена умерла, Майк не то что не расстроился, а просто зафиксировал сей факт как данность. Человек умер, да. Жалко по-всякому. Тем паче что умер в финале тяжелой и долгой болезни, основательно перед тем помучив себя и окружающих. Льющему же пьяные слезы (слава богу, в телефонную трубку) родителю с трудом выдавил из себя дежурные слова соболезнования. Благо к тому моменту отношения отца и сына вполне допускали редкие созвоны (всегда по инициативе Потапа) и еще более редкие свидания (в основном устроенные матерью).

До того было всякое.

И жизнь в крохотной комнате коммуналки, куда родитель Майка считал уместным являться в любом состоянии практически в любое время суток, невзирая на разводный штамп в паспорте, считая себя членом семьи. Навязчиво и агрессивно, как он привык, и только лишь на основании прошлого, а также в срок выплачиваемых алиментов, требующий любви, внимания, искреннего тепла и вообще всего того, чего испокон века требовать от кого-либо неправильно, глупо и бессмысленно.

И слезы (тайные, как она считала) мамы – слишком слабой, слишком робкой, слишком доброй для того, чтобы раз и навсегда указать бывшему на дверь и устроить свою молодую еще жизнь нормально. Отводя глаза, лепечущей наивные даже для нее самой оправдания Потапа из серии «так-то он неплохой человек, добрый, и нас любит… по-своему»; «алкоголизм – это болезнь» и, разумеется, апофеоз – «он же не виноват, что он такой».

И насмешки, постоянно сопровождающие тогда еще не Майка, но Мишку, с самых первых дней в детском саду, школе, во дворе – везде, где как-либо всплывало сочетание его имени-отчества. А уж беря в расчет фамилию и отнюдь не медвежью конституцию, унаследованную от Потапа, – и подавно. Безжалостные, злые, изобретательные и неутомимые в своих нападках, какими бывают только дети, товарищи никогда не упускали возможности напомнить пареньку из бедной (да еще и неполной!) семьи о его позоре.

Волей-неволей пришлось оттачивать искусство давать отпор. Сперва физический – увы, с детской мечтой научиться играть на скрипке («Михайло Потапыч! Со скрипочкой! Гы-гы-гы! Сам себе на ухо будешь наступать или родственников из зоопарка попросишь?») пришлось быстро расстаться в пользу секции бокса, а потом Мишка понял, что вполне способен одними словами уделать агрессивного «бычка», с которым не справится в спарринге. Причем уделать настолько качественно, что тот, дай ему право выбора, предпочел бы разбитый нос или даже перелом.