Вскоре вся стая поднялась в небо. Охан перестал орать, наконец, и лишь виделся темной глыбой на спине своего ети.

Два больших опахала-крыла морского зверя монотонно опускались и поднимались. Туша дышала ровно. Бока ходили как мехи непостижимой кузницы, выковавшей это совершенное, живущее в воде и на воздухе, животное. Я пытался думать об амфибиях, даже вспомнил о пакицетах. Но соленый ветер, эти молочные сумерки ночной Зеты, когда воздух кишит мельчайшими существами, заставляли забыть обо всем.

И я про все забыл. Смотрел, как ети ныряли в волны, вырывались на поверхность, держа больших вертлявых рыб мощными челюстями, проглатывали на ходу, опять летели, кувыркаясь с наслаждением в воздушных потоках.

Мой ети шумно вздыхал, снижался несколько раз и, разинув глотку, будто ковшом, ловил что-то.

Шум от брызг, от мягких взмахов крыльев, глушил звуки, и, казалось, что я один во всем мире. Где-то впереди, конечно, есть безумный старый Охан. Где-то в темноте спят поселения Зеты, мерцает далекая Земля. Но сейчас мне казалось, что я совсем один…

Потом мы долго сидели у костра, совсем по-земному. Я жарил рыбу и толстых улиток прямо в их раковинах, вытянутых и длинных, шумно высасывал сладковатое мясо. Охан молчал и вздыхал. А я знал, что ему жаль улиток и рыб. Он так устроен. Бог, штопающий свое сердце. И мне повезло, что против меня он не в силах поднять меч. Потому что каждый раз, когда сердце его давало трещину, он разил злодея своими мечами или насылал на его поля саранчу, или забирал у него коня, или творил всякие разные мелкие пакости, выпуская птицу из загона в поле, а то и рвал сети, расставленные на рыб.

– И что мальчишка? – спросил я. – Ты нашел и наказал убийц?

– Нет, – ответил бог. – Ведь он своровал.

Я так и застыл с улиткой в руках. Это что-то новое.

– И тебе его нисколько не жаль?

– В моей заповеди сказано, что…

– Голодный нищий мальчишка! О чем тут можно еще рассуждать! А как же твое сердце?!

– Разорвалось. Но если каждый начнет воровать…

– Да ты совсем спятил тут, на Зете! И кто тебе позволил думать? Если сердце разорвалось, ты должен покарать того, из-за кого оно разорвалось! А потом шить и проливать слезы на виду у всех! – Прокричавшись, я почувствовал удовлетворение и добавил уже тише: – Эта их легенда… она прекрасна. Вот почему ты, старый дурак, сегодня шил здесь, в своих пустошах. Ты кончился как бог. В тебе нет главного – доброты.

– Да, – равнодушно ответил Охан и встал, нависая в темноте пятиметровой махиной надо мной, нижние две руки его висели плетьми вдоль мощного торса, третья указывала на север. – Когда у них началась война, и степняки пришли к пахарям, и пожгли все деревни, я носился в своей колеснице над их землями, насылал полчища местной фиолетовой саранчи и травил их скот на ядовитых водопоях. А потом пахари пришли отомстить и вырезали множество стойбищ под корень. Тогда я разрушил их запруды и затопил поля. А потом не стало никого. И лишь распухшие от голода люди-тени умирали вдоль дорог. Кого я должен был наказать за это? Себя. И я перестал зашивать себе сердце.

Вот откуда эта его странная слабость.

– Ты не можешь… Как ты сумел обойти процедуру? – задумчиво протянул я. – Ты не можешь чувствовать себя виноватым.

Охан запрокинул голову и громогласно расхохотался. Хохот его, как и положено божественному гласу номер один, раскатывался над пустошами, больно отдавался в моих ушах – я стоял слишком близко. Он что-то прокричал. Я не расслышал.

– Перестань! Я ничего не слышу!

Он перестал смеяться на раз-два. Будто и не смеялся вовсе.

– Они меня прокляли, – сказал он.

– Прокляли? – растерянно повторил я. – Как они могли…

– А потом появилась она. Ясиль. Маленькая жрица в моем храме. Она убила своего мужа и за это должна всю оставшуюся жизнь дарить себя каждому прохожему. Соплеменники ее мужа приходили каждую ночь. Насиловали и избивали. Довели ее до безумия. А я знал, что муж ее был настоящей скотиной, что отец продал ее ребенком на невольничьем рынке за мелочь в кармане. И однажды утром всех насильников нашли мертвыми в храме.

Я молчал.

Охан отвернулся и стал звать Лели.

Он засвистел так, что волосы мои встали дыбом от этого звука. Лели появилась из темноты первой, потом послышалось ржание. Выскочил пятнистый жеребец, за ним еще один, и еще. Второй догонял первого и кусал его, крупные зубы блестели в сумраке, лошадиный храп и фырканье наполнили ночь. Охан поднял все свои четыре руки, что-то говорил, гладил лошадей и трепал их. Кони были ему под стать, огромные и прекрасные, и только Лели была среди них живой. Хотел бы я увидеть его колесницу. Мне много рассказывали про нее.

Колесница оказалась недалеко. Видно было, что бог давно не пользовался ею. Трава проросла сквозь спицы колес, высохла от жары и проросла вновь. Одного колеса не было вовсе, и витое сиденье опиралось на валун. Охан возился с лошадьми, впрягал их. Отгонял от себя Лели, которая отчего-то не отходила от него. Будто чуяла недоброе. Она наклонялась к богу и бодала его лбом.

– А ты ведь не человек, – сказал Охан, оглянувшись на меня.

– Что это меняет? – ответил я.

– Ничего, – ответил Охан, – думаю, ты прибыл заменить меня.

И я опять молчал. А что я мог сказать. Только удивиться, что он не произнес этого раньше. Но я приехал не заменить его. Не прошло и пяти тысяч лет, и Земля отказалась от вмешательства в дела других планет. Однако она решила, что у нее везде должны быть глаза и уши. И вырастила меня, землянина и зетянина одновременно.

– Я сразу понял это, как увидел тебя, – говорил бог, уже отвернувшись, он накинул захваты упряжи на лошадей, ведь летучая колесница не должна отстегнуться в воздухе. – Иначе зачем ты похож на жителей Зеты.

– Мне ведь в море мог встретиться первым не ты, а какой-нибудь рыбак. И увидеть звездолет, – пожал плечами я, внутренне собравшись, что может натворить этот безумец, невозможно было предугадать.

– Но это все уже неважно, я сам попросил о помощи. Я больше так не могу. Все пошло не так. Это проклятие… оно изменило процедуру. Изменившись один раз, она теперь все время меня спрашивает «вы действительно хотите…», а я начинаю…

Тут он замолчал.

– Сомневаться, – проговорил я за него, следя за тем, как он одной рукой легко приподнял сиденье, другой выудил из травы недостающее колесо и насадил его на ось. Я покачал головой: – Ты начинаешь сомневаться. А тебе не нужно этого делать. Твое дело – сострадание и кара.

– Они перестали бояться. А я стал жалеть тех, кого должен наказывать. Я стал очень стар, я накопил в себе много горя и боли, я видел, что мальчик был жесток и отобрал лепешку у слепого старика, и при этом маленький паршивец пнул его. Я стал слишком стар. Я не знал, кого мне жалко больше. И я, наверное, люблю ее. Так это называется? А, человек?!.

Охан вскочил в колесницу. Занес руку с золотым сверкающим хлыстом и засвистел-заулюлюкал во все небо, во все пустоши. Мне показалось, я даже пригнулся от этой мощи. Да, велик был Охан. Много в него вложено. В меня не вложили и половину, зато я больше знал. Ему сейчас кажется, что он сам несется по-над своими пустошами. По которым гонял на огненной колеснице пять тысяч лет. Что он сам решил сделать то, что сделает сейчас. Что он сам, никто ему в этом не указ. Пусть думает. Пусть лучше сам сделает это. Мне было его жаль. Но нужна ли ему моя жалость. Ему была нужна всего лишь любовь. Любовь тех, кто его проклял.

Охан двумя руками держал повод, одной рассекал воздух хлыстом, а другой растерянно ерошил золотые свои спутавшиеся кудри. Он поднимался все выше и выше, и мне стал уже почти не виден. А потом направил колесницу вниз.

Хохот бога слышен был далеко, раскатывался по окрестностям. Летучая колесница врезалась в землю, взорвалась огненным шаром, полыхнув жаром по пустоши. Пламя стало расползаться прекрасным золотым озером по сухой траве.