А вскоре меня вызвала директриса нашего театра и объявила, что моя «единица» по сокращению штатов – так это делалось – упраздняется и что я могу идти на все четыре стороны. Но, сочувствуя мне (ведь у нас недавно родился сын), она готова в нарушение указаний помочь и зачислить на должность «старшего стороны» в группу рабочих сцены. Пока я буду устанавливать декорации, а со временем, может, удастся заниматься и «малой режиссурой», но неофициально, конечно. Я согласился. Выхода у меня не было, я знал, что никуда меня не возьмут. Я был обескуражен и несчастен, колесо «космополитизма» переехало и меня. Итак, я стал работать на сцене, хоть и понимал, что жизнь перешла в холостой ход. Каждый день уносил и силы и надежды.

И вот тогда вместе с моим товарищем, станиславцем первого набора, артистом, тяготевшим к сочинительству и режиссуре, я решился попытать счастья в кино. Мы прикинули, с кем нам больше всего хотелось бы иметь дело в кинематографе, чьими учениками стать, и единодушно остановились на Ромме. Слухи о смелых, принципиальных его выступлениях и решительности поступков долетали и до нас.

Итак, я позвонил Михаилу Ильичу, представился и попросил встречи «по личному вопросу». Без лишних разговоров нам был назначен день и час, и мы вдвоем с товарищем заявились к нему в Казачий переулок, что на Большой Полянке.

Квартира запомнилась плохо. Ни в обстановке, ни в убранстве, ни в каких-то особых деталях биографического свойства ничего примечательного я не углядел. Только огромные фотографии Елены Александровны Кузьминой, жены Михаила Ильича, четко врезались в память, да и она сама, крикнувшая: «Ромм, к тебе пришли!»

Стройный, поджарый хозяин, удививший какой-то моложавой худобой, появился из боковой двери и пригласил нас в кабинет. Помню только стол, заваленный книжками и машинописными листами, раскиданными в беспорядке. Я страшно волновался: в тот момент все мои жизненные надежды были связаны с результатом этого визита. А вдруг… Но увы, настоящего разговора у нас не получилось, да что настоящего, просто никакого.

По его просьбе мы рассказали о себе. И, конечно, без последних передряг, чтобы, не дай бог, не вызвать жалости. Судя по выражению роммовского лица, наш приход его решительно не интересовал. Может быть, мы ему просто не понравились? Мало ли? Бывает. Он сказал, что в студенты нам уже идти поздновато, так что о ВГИКе думать нечего, к тому же он (уж точно не помню) то ли выпустил свой курс, то ли набрал новый. Что на киностудии такие возможности не предусмотрены, хоть взять нас к себе в группу он, вероятно, и смог бы, да вот беда, сейчас он ничего не снимает и в ближайшее время не предполагает начинать.

– Вот он где еще, сценарий…

И Ромм ткнул пальцами в листы, разбросанные по столу. Короче говоря, «К сожалению…», «Если что-нибудь возникнет…», «Оставьте ваши телефоны…», «И вам счастливо!..»

Мы, стараясь поскорее, одевались в передней. Ромм предупредительно отворил входную дверь, появившаяся Кузьмина с улыбкой махнула рукой, и мы оказались на лестничной площадке.

– А что это вы так уж резко решили менять профессию? – спросил он вдруг нам в спину каким-то оптимистическим громким голосом, чуть хрипловатым, прокуренным, с легкими дефектами в свистящих и шипящих звуках.

«Что он, живет в другом десятилетии, что ли?» – подумал я и пожал плечами.

Мы ему не ответили, а только еще раз извинились за беспокойство и попрощались.

В моей огорченной памяти Ромм тогда остался кем-то вроде пожилого циркача или цивилизованного индейца. Цивилизованного настолько, что скальп снимать он наверняка не стал бы, но какие-нибудь дротики в углу его вигвама стоять еще могли… На фоне противного и горького ощущения неудачи возникал перед глазами облик тощего, вроде бы загорелого, хоть и кончалась зима, человека с приглаженными волосами на узкой голове и с дымящейся папиросой, плотно зажатой в прямых губах, – человека суховатого, воспитанного, ироничного и невеселого.

Голос его помнился мне очень долго, несколько лет, вплоть до того самого дня, как мы с Нусиновым в качестве сценаристов «Мичмана Панина» появились в Третьем объединении «Мосфильма». Когда я узнал, что возглавляет его Ромм, мне это показалось дурным предзнаменованием…

С детства я помню старую притчу о победителе-фараоне, который вместо коней впряг в свою колесницу владык поверженных им народов. Один из высокородных пленников о чем-то глубоко задумался, глядя на колесо. «О чем ты думаешь?» – спросил его фараон. «Я думаю об этом колесе, – отвечал пленник. – Та его часть, которая только что сверкала на солнце, теперь в дорожной пыли, а та, что была в пыли, теперь сверкает на солнце…». Другой вариант этой притчи – рассказ о мухе, сидящей на ободе большого колеса, – любил вспоминать Ромм, но я об этом еще не знал. Я попросту был счастлив, что моя часть «большого колеса» двинулась вверх.

Разговор наш с Михаилом Ильичом оказался для нас на редкость ободряющим. Меня Ромм явно не помнил – в сочетании с Ильей я, видимо, выглядел иначе, чем в тот раз, да и годы прошли… Напоминать ему о той встрече я не стал. Зачем? Тем более что теперь я был уже не незваным гостем, а, скорее, желанным: начинающим сценаристом, уже потрудившимся на ниве театральной драматургии. Михаил Ильич сам когда-то начинал как сценарист, и к этой категории сочинителей, видно, испытывал ностальгические добрые чувства. Наш сценарий ему, скорее всего, понравился. Кое-какие замечания, кое-какие пожелания, кое-какие напутствия… И вдруг мне показалось, что роммовские глаза, уставленные на меня сквозь очки, затуманились каким-то недоумением, словно он силился что-то вспомнить… Но не вспомнил. «И слава богу», – подумал я. Зачем?.. Отношения у нас установились самые дружеские.

Нам с Ильей было уже по тридцать пять, когда мы вошли в круг работающих сценаристов. В те годы начали ставить много фильмов (кончилось «малокартинье») и понадобились сценарии. Тогда и явилась компания сценаристов нового призыва: одни из ВГИКа, другие – их было меньше – вроде нас, пришлые, со стороны. Мощная когорта стариков кинодраматургов приняла нас как некую неизбежность. Наши ровесники-режиссеры, также целой шеренгой вошедшие в кино в то же время, стали охотно работать с нами, так называемыми «молодыми». Перспектива казалась лучезарной, наши сценарии снимались один за другим…

То время вспоминается как некий «золотой век». А теперь старики мы. И многих из нас уже нет на свете. Не успели оглянуться, как прошли эти годы, и мощный отряд наших учеников, а то и сыновей, стали вполне продуктивными кинодраматургами – теперь уже не первой молодости, есть куда моложе. И хоть сознание твердит, что такова жизнь, что так и должно быть, но… Все-таки «жаль, что молодость прошла», как говорит Вершинин в «Трех сестрах».

А тогда, после просмотра чуть ли не первого материала по картине «Мичман Панин», пылая гневом, побежали мы с Ильей из просмотрового зала в кабинет Ромма – жаловаться.

Шутка ли, в эпизодах «Выпуск молодых офицеров флота, окончивших училище» начальник курса судовых механиков в ответ на вопрос адмирала касательно поведения мичмана Панина отвечал: «Выше всяческих похвал!» Представьте себе! Вы только вообразите, пожалуйста, он сказал не «выше всяких похвал», как было написано в сценарии, а «выше всяческих». Так не говорили в то время!.. Это слово – всяческих – напрочь разрушает весь лексический строй сценария, и мы… Да и кто, как не мы, Михаил Ильич, должны следить за чистотой реплик, ведь прямая речь в фильме – аккумулятор правды жизни! Мы просим переозвучить этот план! Пожалуйста, Михаил Ильич, помогите! А если нельзя переозвучить, то необходимо переснять…

Ромм пожевал губами и спросил:

– А декорация еще в павильоне?

– В том-то и дело, что нет, уже разобрали. Но можно…

– Да, пожалуй, надо восстановить декорации. – Глаза Ромма насмешливо засверкали за стеклами очков. – Надо все построить заново, чтобы переснять это одно слово… Боже, как вы еще молоды, хоть по виду этого не скажешь. Я бы на месте режиссера просто не показывал бы вам материал, и все…