– У вас тридцать секунд, – пролаял Джош Бреннен, – чтобы покинуть мои владения!

Я посмотрел на него, а он даже не подумал отвести глаз; одно веко обвисло и сочилось слизью.

– Уму непостижимо, – произнес я. – Кто-то здесь, в округе, торгует людьми как скотом. Для меня это вопиющее зло.

– Папуля, – сказал Ричард Бреннен, – не позволяй этому самозванцу вывести тебя из равновесия. А вас, мистер О’Брайен, проводят на выход.

– Ты перешел черту, О’Брайен, – добавил Слейтер, – и тебе светит арест.

– Вы по всем статьям действуете вне своей юрисдикции, – ответил я. – Наденете на меня наручники – и предвыборной речью вашего кандидата станет фраза «Без комментариев!».

Рене Робертс – уже слегка навеселе – направилась ко мне. Ее лицо блестело от пота, губы алели, накрашенные помадой и испачканные соусом.

– Даме предложат выпить? – спросила она.

Я попытался обойти ковбоя, однако тот преградил мне путь. Посмотрел прямо на меня, затем на хозяев – ожидая распоряжений.

– Прошу прощения, – сказал я.

Ковбой даже не сдвинулся с места, только запыхтел, будто взбежал по лестничному пролету. Его дыхание отдавало мятой.

– Может, – предложил Джош Бреннен, – отведешь незваного гостя на пастбище? Покажи ему нового жеребца.

Ковбой взял меня за плечо, будто родитель – непослушного ребенка. Крепко стиснул, погрузив клешни в бицепс.

– Милая шляпка, – заметил я. – Наверное, нравится твоим дружкам со шпорами?

Ковбой заглотил наживку. Хотел врезать мне с размаху, но я вовремя разорвал дистанцию. Ухватил его за кулак обеими руками и, используя инерцию удара, надавил на запястье, одновременно дав коленом в челюсть. Звук был такой, будто ветер подхватил мусорный пакет. Я взял ковбоя за волосы, собранные в хвост, ухватил ремень и бросил в бассейн. Волной окатило толстяка, что ел свиное ребрышко.

Шляпа осталась плавать в середине бассейна, тогда как сам ковбой неуклюже поплыл к бортику. Джош Бреннен спьяну выдал поток ругательств, а музыканты разразились ремейком «Прауд Мэри».

Преследуемый смехом Рене Робертс, я направился в гостиную. Миссис Бреннен сидела в тени, и свет из холла падал ей на лицо, напоминающее маску Трагедии. Кивнув старушке, я пошел дальше по холлу, который теперь больше напоминал лабиринт. Наконец я достиг стены-водопада, окутанной водяной дымкой. В пруду плавали карпы: поднимаясь к поверхности, точно пончики в кипящем масле, они хватали ртом воздух и кусочки еды.

В теплом ночном воздухе пахло свежескошенным сеном и жасмином. Я прямо кожей чувствовал: скоро пойдет дождь. В темноте раздалась сонная песня козодоя.

Казалось, будто я вернулся из зазеркалья.

По темному кирпичному переулку идет человек в маскарадном костюме и толкает перед собой инвалидное кресло с портновским манекеном. Бездомные копаются в переполненных мусорных контейнерах и кучах отходов. Из сломанных ящиков вьется дым, в жестяной бочке тлеют объедки. У импровизированной жаровни двое бомжей греют руки, черные от уличной грязи. Я бегу по скользкой, выщербленной булыжной мостовой. Мчусь к патрульной машине на другом конце переулка. Вишнево-красные отблески скачут по стенам, изрисованным граффити, и по трупу под дождем. Я то и дело оскальзываюсь, падаю; во рту ощущается привкус крови.

Я резко сел на жесткой кровати. Футболка пропиталась по́том. Я огляделся в темноте, сориентировался. В окна барабанил дождь; в комнату пробивался синеватый свет от вывески таверны «Лейксайд», создавая ощущение нереального покоя, царящего в центре урагана.

Чуть раньше, в десять вечера, мне пришлось разбудить портье и потребовать номер. Сейчас была уже половина четвертого. Тарахтел кондиционер, нагоняя поток тепловатого воздуха. Пахло так, будто внутри перегретого фена застрял волос.

Тонкое одеяло воняло застарелым сигаретным дымом и одеждой, которую неделями мариновали в багажнике автомобиля. Я слез с замаскированной под кровать койки и встал у окна. Мотель построили где-то в 1950-х: все двадцать комнат смотрели на парковку, испещренную выбоинами и усеянную расплющенными пивными банками. В лужах плавали сигаретные бычки.

Во рту стоял привкус мокрого пепла. Жутко хотелось выпить ирландского виски. По стеклу сбегали тонкие струйки воды. Вывеска пульсировала надписью: «Свободные места».

До рассвета оставалось еще несколько часов, но я знал: сон не придет. Тоскливый интерьер комнаты давил на душу: желтые стены, рыжий ковер в сигаретных ожогах и запах потных тел, которым намертво пропиталось белье.

Я умылся, почистил зубы, чтобы избавиться от дурного привкуса, оделся и, заткнув за пояс «Глок», вышел в дождливую ночь под небо цвета индиго.

Спустя двадцать минут я ехал по пустынному проселку. Тьму то и дело разрывали молнии, озаряя белым светом огуречные и помидорные плантации. Глядя, как елозят по стеклу дворники, я думал, где сейчас околачивается убийца, и чувствовал себя этаким охотником за головами, только без контракта… кроме того, которым связал себя с умирающей девушкой.

Я ехал в сторону мигрантского лагеря. Сам не знал почему, просто ехал, и все тут. Может, если поближе подобраться к месту, где жила жертва, то отыщется часть головоломки? Ортега, Гомес, Дэвис и Бреннены явно замешаны в цепочке недобрых событий, что привели к двум смертям.

Я съехал с дороги и, оставив машину за небольшой сосновой рощей, пошел под дождем к лагерю. Даже ливень не рассеял вонь горящего мусора. Я продрался сквозь заросли банановых деревьев и виргинских сосен, увидел темные силуэты трейлеров, различил магазин.

Впереди загорелись фары. Я сошел с раскисшей дороги и спрятался за мусорный контейнер. Мимо, разбрызгивая грязь и воду в лужах, проехал старенький пикап. Наконец машина встал перед магазином. Открылась дверца с пассажирской стороны, и внутреннее освещение выхватило трех пассажиров. Один выбрался наружу, отпер лавку и зажег огни. Водитель тем временем поехал дальше – к прогалине между рядами трейлеров, к школьным автобусам.

В лагерь въехал еще один пикап, поновее, за рулем которого удалось разглядеть Сайласа Дэвиса. Следом явился Хуан Гомес на «Линкольне-навигаторе», остановился перед магазином и вышел из салона. Кузена, Гектора Ортеги, при нем не оказалось. Гомес вошел в магазин, тогда как Дэвис обходил трейлеры; отпирая двери, он сквозь шум дождя кричал: «Подъем, народ! Вылезайте!»

Минуту спустя две колонны заспанных работников потянулись к автобусам, что пыхтели движками на холостых оборотах, изрыгая вонючие облака выхлопных газов.

На востоке ночь уступала место рассвету. Я спрятался в помидорной ботве позади трейлеров и прошел ярдов пятьдесят вдоль ряда. Хотел собрать образцы почвы – может, получится доказать, что в туфельке мы с Макс нашли землю именно с этих полей. Шанс маленький, но попытаться стоило.

Достав пакетик на застежке, я рукой набрал в него земли. Прошел дальше и через несколько рядов зачерпнул еще, во второй пакетик. По небу, точно гигантские перекати-поле, двигались серые тучи, подсвеченные снизу алым рассветом. Сквозь плотную завесу облаков пробился лучик солнца, выхватив из тьмы простирающиеся чуть не до самого океана помидорные плантации. Потом облака вновь сомкнулись, и над полями как будто опустился занавес мглы.

Где-то на кустах помидоры висели еще совсем зеленые, где-то они осыпа́лись.

И вдруг между зеленых плодов я заметил нечто красное. Женская туфелька. Она показалась мне такой маленькой и одинокой посреди этого поля, под ложным рассветом.

Я остановился и пригляделся: грязная и насквозь мокрая, туфелька тем не менее составляла пару той, что нашла Макс. Вот она, лежит в грязи. Лесли говорила, что первая туфелька пропала из хранилища улик. Маленькой палочкой я поднял новую улику из ее безымянной могилы.

Среди грязи и убожества я вдруг увидел в ней мечты и надежды молодой женщины. Это была хрустальная туфелька, которая уже не вернется к владелице с маленькой ножкой, и та не освободится из рабства. Детские сказки… Реальность – это история ужасов.