«Обезболивающее не поможет вам, Том, – так он сказал, – мы только зря увеличим нагрузку на сердце. Попытайтесь расслабиться».

А еще этот шум... непрекращающийся шум. Монотонный, лишающий покоя... Заставляющий кричать, чтобы заглушить его хотя бы немного. Но связки не выдерживают долгого напряжения, голос садится... А шум не уходит. Он только усиливается. Заполняет собой все. Вытесняет мысли, желания, оставляя только боль и одиночество.

Хоть бы кто-нибудь подошел!

Том облизывает сухие губы и прикрывает глаза. В кромешной темноте боль становится только ярче. Ощутимей... Словно в виски медленно ввинчивают раскаленные штыри. Вдавливают в податливую кожу, дробят кость... Добираются до мозга... И снова. И по кругу...

Господи!

Том выгибается, сжимает кулаки... рот кривится в беззвучном уже крике...

– Томас Хиддлстон? – голос врывается в мутный вакуум, разбивает тишину... И Том, сжимая зубы, приоткрывает опухшие веки.

– Да... – голос превратился в шелест. Том не узнает его. Будто его губами говорит кто-то незнакомый.

– Мы пришли помочь тебе, Том, – в поле зрения появляется высокая фигура в черном. – Ты ведь хочешь избавиться от боли?

И в воспаленном, изъеденном болезнью мозгу вспыхивает безумная надежда. Вдруг... Вдруг в этом человеке его спасение?!

– Как вы... сделаете... это? – предложения составлять сложно. Тому кажется, будто он играет в детскую игру, где из кубиков нужно складывать слова, а за ними и предложения.

– Тебе стоит лишь согласиться на все наши условия, – человек наклоняется совсем близко, обдавая холодом, – просто сказать, что ты согласен.

Том хочет спросить, на что он соглашается, какие условия... Это ведь важно. Он знает. Кто-то говорил ему, что нужно знать условия...

Но голову пронзает вдруг такая боль, что Том надорвано хрипит:

– Да... все, что хотите!

Холодная влажная рука, как-то грязно гладит открытую кожу груди. Пальцы задевают соски... Это Том отчего-то чувствует настолько отчетливо, что затуманенном болью сознании проскакивает вопрос... Но пальцы исчезают, и мысль уходит вместе с ними.

– Хорошо, что ты такой послушный мальчик, Томас, – липкий голос звучит над самым ухом. – Ты молодец.

И тьма, которая накрывает словно мягким одеялом. Сознание уходит, унося с собой и боль, и одиночество, и холод.

_________________________________________________________________

Попытка показать напряженную атмосферу, которая теперь еще долго не отпустит этих двоих.

Песня - Placebo – Song To Say Goodbye

Пожалуй, она будет относиться и ко второй части этой главы, которою я выложу завтра.

Глава 11. «Я обещаю».

Утро было действительно паршивым. Если бы Том был менее воспитан, он бы выругался в голос, но многолетняя привычка сдерживать себя сработала и сегодня.

Хиддлстон просто заставил себя встать и, вслепую нашарив рубашку, поплелся умываться. На часах, он знал это точно, было половина шестого утра.

Последнее время он просто не мог спать. Тот отрезок времени, что остался – не располагал к тому, чтобы тратить жизнь зря. Жизнь без боли. Без ремней на запястьях, без этого кошмарного запаха больницы...

От недосыпа темнеет в глазах, и Том безвольно прислоняется к стене, пытаясь совладать с головокружением. Виски ноют, в ушах шумит... Словно болезнь вернулась. Но Хиддлстон только кривит сухие со сна губы в улыбке, делает шаг... И едва не вскрикивает от неожиданности, утыкаясь в чужое тело.

– Крис? – голос звучит непозволительно хрипло, – почему ты не спишь?

Довольно глупый вопрос, если так посудить... Кто он такой, чтобы спрашивать подобное? Крис сам может решить, когда ему вставать. Но слов не вернешь. Поэтому Тому остается только отстраниться, отойти на безопасное расстояние и вопросительно посмотреть на Хемсворта. Если тот, конечно, в темноте это видел...

– Крис? – повторяет его вопрос неясная тень, – вот значит как. Он все же у тебя?

– Я не... – начинает было Том, пятясь назад. Но не успевает ничего. Потому что его горло перехватывает сильная цепкая ладонь, сжимает так, что перед глазами вспыхивает яркая тьма.

А тихий вкрадчивый голос шепчет в самое ухо:

– Трахался с ним, да, Том? И позволил остаться тоже для этого?

Хиддлстон только хрипит, извиваясь в сильных руках. И отчаянно дергается, чувствуя, как влажные холодные пальцы скользят по пояснице, забираются под резинку штанов, отвратительно медленно проскальзывают меж ягодиц, трут напряженное отверстие...

– Я знаю, кто послал его к тебе, Том. Они думают, что он сможет привести тебя ко мне, – пальцы резко врываются внутрь, заставляя выгнуться, захрипеть от боли, – но они не знают... Не знают, что ты можешь прийти только сам. Ты ведь придешь, Том. Тебе не нужен никто, кроме меня... Ты ведь знаешь это, да, Том?

А пальцы намеренно грубо растягивают несмазанные мышцы, сухо царапают нежную поверхность...

– Ты такой узкий, Том... – липкий шепот вызывает судорогу, кончающуюся сухим рвотным позывом, – такой мягкий там... Ты только мой. Ты будешь только моей шлюхой. Я сделаю тебя бессмертным, я дам тебе все... Лишь в обмен на то, что ты ляжешь под меня. Это ведь не так уж много, за подобную цену.

Том всхлипывает, дергается, пытаясь уйти от рвущих болью отвратительных прикосновений. Но хватка на шее только усиливается. Перекрывает доступ кислорода почти полностью...

– Ведь нам было хорошо... Помнишь? Ты так бился подо мной... Когда я входил в твое тело... Твоя дырочка так сжималась...

Сильные руки опрокидывают на пол, вздергивают таз... И хватка с шеи, наконец, исчезает.

Том захватывает воздух жадно. Забыв на мгновение о том, в каком положении находится. О липких руках...

Воздух. Такой свежий, легкий...

– Ты мой, Том. Мой целиком. И твоя душа – моя. Как бы ты ни брыкался.

Треск ткани – и истертая майка разодрана надвое.

– Нет! – надорвано выдыхает Хиддлстон, – я не принадлежу тебе! Я лучше умру, чем буду твоим!