– Ты носишь мои метки – а значит ты мой. Этого не изменить, Томас.

Горячий язык проходится по шрамам на голой спине, пальцы скользят по груди. Задевают соски, шрам...

– Это – мое, – шепот проникает, кажется, в самое сердце, – я раз за разом раздирал твою кожу, слизывал кровь... И твоя боль становилась моей силой. Тем, что поможет мне восстать. Твоя боль, Том, ни с чем несравнимое наслаждение. Твое тело, твой крик... Это мое! Покричи для меня...

И умопомрачительная, выжигающая разум боль. Член буквально врывается внутрь, по бедрам течет теплое...

И Том кричит. Кричит, срывая голос, надрывая связки...

... и теплые пальцы, вцепившиеся в плечи.

Кто-то трясет его за плечи.

Шепчет успокаивающе... Почти касаясь губами уха. Почти... целуя?

– Это только сон, Том. Только сон... – голос Криса мягко устраивается где-то в груди, обволакивает теплом...

Крис? Откуда он здесь?!

Что ему нужно?

Вопросы вспышками проносятся в мозгу. Это почти больно...

– Что... ты делаешь здесь? – Хиддлстон пытается подняться, но тяжелая ладонь ложится на грудь, прижимая к кровати.

– Ты кричал, Том, – Крис поднимается с колен и присаживается на край постели, – тебя нужно было разбудить.

И, чуть помолчав, тихо спрашивает:

– Что ты видел?

Хиддлстон находит в себе силы только на то, чтобы качнуть головой, насколько это позволяет положение и попытаться уйти от прикосновений. В голове настойчиво крутится только одно:

«Нельзя подпускать Криса близко. Нельзя, чтобы он пострадал. Ни в коем случае».

– Что «нельзя», Том? – в голосе у Хемсворта испуг. Он осторожно стирает со лба Тома испарину и... прикасается губами. Нежно, так мягко...

И Хиддлстон не выдерживает. Всего этого. Напряжения, боли, одиночества...

Он обхватывает Криса обеими руками и утыкается лицом ему в живот, в тщетной попытке укрыться от реальности, подбирающейся все ближе. И чувствует, как тот мягко гладит его по спине. По его чертовой спине... По шрамам, по запятнанной чужой похотью коже... И становится хорошо. Так спокойно... Так, как Том не чувствовал себя никогда.

Крис осторожно гладит англичанина по спине, касается растрепанных мокрых от пота волос, расправляет черные завитки... И целует в затылок. Просто касается губами. Но от этого прикосновения тело сводит сладкой судорогой. Словно Том сам коснулся его...

А музыкант успокаивается. Затихает, уткнувшись ему в живот... Только худые плечи чуть подрагивают. Словно от холода.

– Тише, – зачем-то говорит Крис, запуская пальцы в мягкие прядки волос флейтиста, – это ведь был всего лишь сон. Ты знаешь это, Том.

Тот не отвечает. Просто прижимается ближе. Словно ребенок, изголодавшийся по ласке. И Крис понимает вдруг, как не хватало Тому именно этого. Ласки. Не страсти, не вожделения... А именно таких вот прикосновений. И со стыдом осознает, что... хочет иного. Он хочет Тома. Всего. С его шрамами, с выпирающими косточками, с тонкими пальцами, с вьющимися черными волосами... С тонкими, чуть шершавыми губами, которые так сладко целовать...

И вздрагивает, чувствуя, как внизу сворачивается тугой жаркий комок. Как начинает колотиться сердце...

Нельзя... Не сейчас. Не после всего. Он просто не имеет права воспользоваться сейчас слабостью этого сильного человека.

Крис осторожно отнимает англичанина от себя и, предварительно перевернув влажную от пота подушку сухой стороной, осторожно укладывает. Укрывает одеялом, неловко гладит по плечу и спрашивает:

– Ты в порядке?

И закусывает губу, злясь на себя за настолько глупый вопрос. Годы жизни в Америке все же трансформировали сознание.

– Спасибо, Крис, – тихо отвечает Хиддлстон, – прости, что заставил беспокоиться. Я не знал, что такой беспокойный сосед.

И тонкие губы трогает улыбка. Слабая, едва заметная, но от нее теплеет на сердце.

– Ты слишком долго жил один, – Крис улыбается в ответ, – нельзя привыкать к одиночеству.

– В моем случае одиночество – одно из условий беспроблемного существования и безопасности окружающих, – криво усмехается Том, – ты должен понять, Крис. Моя музыка... Знаешь, почему она так действует на тебя? Потому что я обратил на тебя внимание. Мои эмоции были сосредоточены на тебе. И видишь что вышло? Тебе было плохо от нее. Ты сделал вещи, которые никогда не совершил бы без воздействия со стороны. И теперь страдаешь. Чувством вины, считаешь себя обязанным что-то исправить...

– Ты думаешь... – перебивает его Крис, – думаешь, что я... Что мы с тобой тогда...

– Я не думаю, Крис, я знаю, – жестко выговаривает Хиддлстон, – я хотел этого. Ты находился под воздействием моих эмоций. Я сосредоточился на тебе. И ты принял мои желания за свои.

– Я... и сейчас хочу, Том, – неловко шепчет Хемсворт, – я хотел тебя и тогда, когда ты уехал... Я кончал с мыслью о тебе. Я не мог больше... И когда они заставили меня – я был рад. Это был предлог, чтобы приехать... Я не знаю, что это, Том. Я ведь никогда... Я же... – Крис нервно и коротко смеется, – гомофоб. Вроде бы... Но ты... Черт... Я ведь на тебя запал, Том. Тогда, на парковке. И ты...

Слова кончаются, и Крис замолкает, прикусывая губу. Путаный монолог отнял слишком много моральных сил.

– Знаешь... – Том вдруг садится на постели, скрещивая ноги, – мне... было хорошо тогда. Несмотря ни на что – я был счастлив. Когда ты целовал меня, я забыл о боли... Обо всем. О том, что у нас не было смазки... – Том кривит губы в некрасивой вымученной усмешке. – Но когда ты... Крис, я ведь чувствовал, как тебе противно было после! Ты хотел забыть это, как страшный сон! И теперь ты говоришь совершенно противоположное. И я... Ты лжешь, Крис? Зачем? Я ведь понимаю. Я не обвиняю тебя ни в чем, клянусь. Ты свободен от всех обязательств. Их и не было...

– Чушь! – горячо выкрикивает Хемсворт. – Том, то, как я поступил... Это было отвратительно, я знаю. Я просто... испугался. Я ведь никогда раньше... – и запинается, вспоминая слова музыканта, – тебе действительно было больно?

Хиддлстон тянет вверх уголок губы и странно нервно опускает глаза:

– Это всегда больно, – почти шепчет он, – очень. Но с тобой... Я забыл, что мне больно, – англичанин улыбается, – ты целовал мою спину, Крис. Я не знаю... – и он замолкает, глядя куда-то мимо Хемсворта.

– Если ты позволишь мне еще когда-нибудь... – Хемсворт сжимает тонкие пальцы Тома, – я обещаю, боли не будет.