– Я не знаю, о чем ты говоришь, – Том зло сжимает онемевшую вдруг ладонь, – будь добр, изъясняйся точнее.

Грубость никогда не была выходом. Но Хиддлстон просто не знает, что ему сейчас говорить и как поступать. Страх захлестывает с головой. Страх и вина.

Том вдруг четко осознает, что подставил Хемсворта. В тот самый момент, когда обернулся к нему на той злополучной парковке перед театром. И дальше, только дальше затягивал его во тьму. В свой кошмар...

– Я знаю... – Крис говорит непривычно тихо. – Про то, что ты болен... И про твои... – он чуть заминается, видимо подбирая слово, – способности.

– Прости, – дергает плечом Хиддлстон, – я не хотел, чтобы ты во все это вляпался.

Накатывает равнодушие. И Том почему-то очень четко фиксирует эти смены. Этапы безумия. Истерика, раздражение... и, наконец, равнодушие.

Так и должно быть?

– Он сказал, что если ты не согласишься, то умрешь, – Крис продолжает равнодушно и тихо, – у тебя ведь... рак мозга? Неоперабельная опухоль, так он сказал. Они вылечили тебя...

– Я не просил об этом! – резко перебивает его Том, – я никогда не хотел ничего подобного! Лучше бы я умер, поверь.

В ответ Крис делает глоток чая, и опускает голову. И Хиддлстон невежливо растягивает губы в издевательской усмешке. Хочется послать все и всех. Пойти наверх, лечь в постель и отключиться. Просто закрыть глаза и провалиться в сон. Но вместо этого он забирает у Хемсворта пустую чашку и предлагает ему пройти в гостиную. Зачем – Том и сам не знает. Но не выставлять же Криса на улицу?

***

Гостиная у Тома темная и пустая. Тьму разгоняют только неверные отблески от слабо светящегося искусственного камина. Кроме него здесь есть только диван и невысокий стол, на котором аккуратными стопками сложены какие-то папки и пачки листов.

– Зачем ты приехал, Крис? – устало спрашивает Хиддлстон, почти осторожно присаживаясь на край дивана. Словно это не Крис в гостях, а он сам пришел в чужой дом посреди ночи...

Хемсворт молчит, не зная, что ответить. Сказать правду? Вот так вот... вывалить это на Тома в половине четвертого утра?

А Хиддлстон каким-то нервным жестом убирает назад растрепанные отросшие волосы, и начинает барабанить пальцами по подлокотнику дивана. Звук получается глухим, раздражающим...

– Они ведь узнали, что ты меня... – Хиддлстон запинается, – да?

Голос англичанина звучит холодно. Из интонации исчез и испуг, и нервозность, и раздражение... Осталась только пустота и надломленность.

– Да, – Крис скомкано кивает, – я не знаю откуда.

– Они знают слишком многое, – Том слабо улыбается. В темноте этого не видно, но Хемсворт уверен, что на тонких губах именно такая грустная улыбка. А музыкант зачем-то встает, отходит к окну. И уже оттуда, чуть повернувшись, тихо спрашивает:

– Чем они подцепили тебя?

– Что?! – шокировано переспрашивает Крис.

В голове чередой рваных кадров проносятся обрывки мыслей, вопросов... Из которых самый главный: «Откуда он знает?!».

– Ничего, Крис, – раздраженно бросает Хиддлстон, – хватит играть. Это не так уж и интересно, как тебе кажется. Ты ведь приехал не просто так. Неужели ты бы сел в самолет до Лондона просто так, чтобы увидеть меня? Очевидно, что нет. Я ведь знаю их методы. Шантаж, запугивание...

А Хемсворт вспоминает мертвые глаза своей домработницы, через неделю после того, как он отказался от условий, поставленных безымянным посетителем, окровавленные пальцы секретарши... И испуганный голос матери в трубке, когда она едва ли не истерично рыдая, умоляла приехать к внезапно слегшему от инфаркта отцу. Вспоминает кошмарные сны, с почти реальной болью...

А Том смотрит долгим взглядом и вдруг понимающе кивает. И отворачивается.

– Родственники – это больно, – его голос звучит глухо, – прости.

– Я сказал все это вслух, да? – жалко спрашивает Крис у худой спины англичанина.

– Да, – Хиддлстон не оборачивается, – ты сказал все это вслух, – а потом вдруг добавляет, – оставайся здесь, Крис.

– Постелешь мне на диване? – нервно смеется Хемсворт. Почему-то это словосочетание: «постелить на диване», кажется ему очень смешным.

– Зачем? – равнодушно интересуется Том, которому шутка, похоже, смешной не показалась, – в этом доме полно пустых комнат. Выберешь любую.

– Твою? – глупо хихикает Крис.

– Если тебе хочется. – Музыканту явно плевать на все потуги Криса разрядить атмосферу.

И именно сейчас Крис почему-то понимает, что Хиддлстон сказал не «в моем доме», а «в этом». Мысль озадачивает Криса и он, меряя взглядом неподвижную спину Тома, зачем-то делится с ним своим наблюдением.

– Я не знаю, – сухо отвечает музыкант, – я так говорю всегда. Тебя что-то не устраивает?

Криса устраивает все, поэтому он говорит:

– Извини, это нервы.

Том кивает и отходит от окна. Щелкает выключателем камина, отключая, и идет к двери. И вдруг, будто что-то вспомнив, останавливается:

– Идем, Крис, – не глядя на Хемсворта, говорит он, – пора спать.

***

Потолок отвратительно белый. Он словно тяжелой плитой нависает над головой, грозя придавить такое беззащитное в темноте тело.

Хочется вскочить, сделать хоть что-нибудь... Включить свет, распахнуть дверь, закричать... Да хотя бы повернуться на живот, уткнуться лицом в пахнущую лекарствами и чистотой подушку...

Но сделать этого не получится. Руки и ноги прочно зафиксированы широкими лентами. Правое запястье глухо ноет, наверное, застежку перетянули... Но Том так и не сказал об этом сестре. Смысла в этом нет никакого. Что значит легкая боль в руке, когда от любого, даже самого легкого движения виски взрываются дикой, неконтролируемой болью? Нечеловеческой. Лишающей способности мыслить. Такой, что тело бесконтрольно выгибается на кровати, норовя соскользнуть на пол...

Эти приступы начались сравнительно недавно. Месяц назад. Первый раз это случилось дома. Тогда Том, помнится, здорово расшиб висок об угол стола... Его увезли на скорой. Ему сказали, что он сам позвонил... Но Том не помнил. В памяти остались только какие-то неясные вспышки, обрывки фраз... И боль. Боль, которая стала теперь его вечной спутницей.

Обезболивающее? Если бы... Врач только с сожалением покачал головой, когда Том буквально умолял его сделать хоть что-нибудь.